Плик и Плок - Сю Эжен Мари Жозеф. Страница 14

— Вы ранены, храбрый Яго? — спросил капитан с участием. — Я хочу видеть.

— Нет, нет, клянусь моей матерью! Вы не увидите! Это ничего, безделица, — отвечал Яго с притворной беспечностью и отступая поспешно. — Но важность вся в том, капитан, чтобы потопить это гнездо демонов. Люди заперты, осталось сделать несколько залпов, и мы очистим страну от величайшего разбойника, подобного которому никогда еще не существовало.

Массарео смертельно желал спросить в свою очередь, почему не приведены пленные, которые могли бы служить доказательством счастливого успеха экспедиции; но, смекнув, что тогда ему самому придется отправить эту вторичную должность, он перестал о том беспокоиться и согласился на все, чего хотел мужественный Яго. Поэтому был открыт жаркий огонь по тартане-двойнику Хитано, которая не могла долго устоять против столь жестокой канонады.

ГЛАВА IX

Рассказ

Между тем как храбрый Массарео разбивал одну из тартан, другая, выйдя из протока Toppe, плыла, управляемая с искусством, несмотря на шквалы леванта, свирепость которого однако чувствительно уменьшалась.

Ничего на свете не было ослепительнее маленькой каюты этого судна, посреди которой два собеседника сидели тогда за столом. Огромный хрустальный шар, прикрепленный к потолку, изливал чистый и яркий свет на богатые турецкие ткани лазоревого цвета, на которых вышиты были красные птицы, расширяющие свои золотые крылья и держащие в серебряных лапах длинных змей с чешуей, зеленой как изумруд; наконец, диван, обитый коричневым атласом, украшал убранство этой комнаты, которая имела вид продолговатого четырехугольника.

В середине, ближе к дивану, возвышался стол, накрытый с отменным вкусом и изысканностью; но вместо ножек, его поддерживали четыре легкие бронзовые цепи, висевшие с потолка, во избежание потрясений от килевой и боковой качек. Тинтилья де рота, херес и пакарет сверкали в драгоценных хрустальных сосудах, многочисленные грани которых отбрасывали переменчивые и цветистые лучи, подобные оттенкам призмы, между тем, как фиолетовый, покрытый мелким мхом, виноград Сан-Лукара, черные фиги Медины, гранаты Севиллы, лопнувшие от солнечных лучей, и продолговатые апельсины Альтравы, возвышались легкими пирамидами в плетеных из тонкой золоченой проволоки корзинах, какие употребляются в Смирне; напоследок, столовое белье блестящей белизны, по обычаям востока, вдоль и поперек было усеяно красивыми рисунками, вытканными золотом и шелками.

Только простые бутылки темного стекла с длинными, узкими горлышками, с осмоленными и прикрепленными проволокой пробками, словом, бутылки, которые за милю пахнут Францией и Шампанией, составляли разительную противоположность с роскошью и убранством совершенно азиатскими, царствовавшими в этой каюте.

И то было именно шампанское, ибо два конических бокала на широких хрустальных ножках, торжественно были наполняемы, и розовая влага, которая шипела, сверкала, подняла вскоре свою кипящую пену высоко над их краями.

— Смотрите, командир, вода на прибыли! — Так говорил безбородый юноша, начальник другой тартаны, преследованной с таким ожесточением и несчастьем двумя сторожевыми люгерами, в то время, как окаянный выгружал контрабанду монастыря Сан-Жуана у подошвы утесов Toppe.

Той самой тартаны, которую доблестный Яго взял на абордаж, сражаясь с быком и его рогами, и которую храбрый его капитан разбил сильными пушечными выстрелами.

— Командир, вода на убыли, и если вы еще промедлите, то она в минуту совсем спадет, — повторил молодой человек, и одним глотком осушил бокал с так называемою им водой. — Как я люблю это французское вино! Наш херес и наша малага с их темно-желтым цветом для меня также скучны, как гимн, распеваемый старой дуэньей; но смеющийся, розовый лик шампанского, напротив, меня упоит радостью. Праведный Боже! при нем я будто слышу Жуану, бряцающую на моей гитаре живое и резвое болеро. Да здравствует вино Франции! — продолжал он, опуская столь весело на стол свой бокал, что разбил его вдребезги. Сей шум вывел из задумчивости другого собеседника — то был Хитано.

— Франция! Фазильо, да, по чести, это славная страна!

— Страна гостеприимства, — сказал Фазильо, опорожняя другой бокал шампанского.

Хитано посмотрел на него, отклонился назад на подушки дивана и захохотал.

— И свободы, — продолжал Фазильо с таким же приемом.

Тут хохот Хитана так усилился, что заглушил шум бури, ревевшей на море, и он еще удвоился, к крайнему смущению бедного Фазильо, который смотрел на него недовольным и удивленным взором.

Хитано это приметил:

— Виноват, Фазильо, виноват, мое дитя, но твое чистосердечное удивление к этой кроткой, как говорят, стране, мне напомнило столько вещей!..

Помолчав с минуту, Хитано быстро провел рукой по своему лбу, как бы для удаления от себя тягостной мысли, и сказал, улыбаясь:

— Так как теперь мы более не можем перевозить контрабанду, и как половина нашей эскадры истреблена, то куда мы поедем, Фазильо?

— В Италию, командир! Там, как и здесь! солнце светло, небеса лазурны, деревья зелены; как и здесь, черноокие девы поют, играя на гитаре, и преклоняют колена перед Мадонной! Не говоря уже о том, что далеко не одна бухта берегов Сицилии доставит верное и удобное пристанище вашей тартане. Едемте! Ветер на Италию, командир, вы и там найдете себе службу.

— В Италию!.. Нет, там убийцы наказываются смертью; понимаешь, Фазильо!

— Боже! Вы убийца! — вскричал юноша с ужасом.

— Послушай, Фазильо, мне было четырнадцать лет. Я и сестра моя Сед'Ига, мы вели едва переступающего отца нашего, как вдруг он упал, пораженный выстрелом из карабина. То был плод священной мести, питаемой к нам христианином. При мне был только мой стилет [10], я бросился преследовать убийцу и настиг его возле одного утеса; он был очень силен и проворен, но кровь моего отца обагрила мой пояс...

И я зарезал его с наслаждением. Вот как я с моей бедной Сед'Игой оставил Италию. Что бы ты сделал, Фазильо, на моем месте?

— Я отомстил бы за своего отца, — сказал юноша после краткого, выразительного молчания. Потом продолжал со вздохом:

— Дадим рей, командир, и поедем в Египет. Говорят, Магомет-Али и Ибрагим принимают чужестранцев. Поедем в Александрию.

— Александрия точно хороший город: туда-то я отправился, убегая из Италии. Добрый Эмир принял меня с моей сестрой и отослал в коллегию, ибо в Александрии более образования и коллегий, нежели во всей Испании, Фазильо.

— Верю вам, командир.

— Там я учился языку франков, испанскому, математике, мореплаванию; наконец, из меня сделали доброго моряка.

— Да, божусь матерью! Сделали славного моряка.

— Через шесть лет, Фазильо, я командовал бригом, который встретил брандер Канари.

Фазильо отдал воинскую честь.

— И я возвращался в гавань, чтобы починить корабль, исправить повреждения от огня и набрать новый экипаж. Это случалось со всеми при встрече Канари и его брандера. Меня с радостью приняли в Александрии. Поистине, это веселый город, особенно в прекрасный вечер, когда солнце западает за песчаные степи и золотит своими лучами гарем Магомета, укрепления старой гавани, дворец Фараона и колонну Помпея. Тогда морской ветерок прохлаждает раскаленный воздух; негры расстилают вам на террасе палатку с голубыми полосами, и вы, сидя на мягких подушках, вдыхаете в себя дым левантского табака, который благоухает, проходя через аромат от цветов лилий и роз.

Потом, прелестная дева Кандии или Самоса, краснея, преклоняет колени и предлагает вам холодный щербет в чаше превосходной резной работы. Вы делаете ей знак, она подходит к вам очень близко, и окружив рукой ее дивную шею, вы беззаботно рассматриваете эту ангельскую головку, рисующуюся, как призрак воображения посреди облаков синеватого и благовонного дыма, который, крутясь, поднимается от вашего кальяна с янтарным мундштуком.