Жан Кавалье - Сю Эжен Мари Жозеф. Страница 22

– Но на что вы надеетесь? Чего вы хотите?

– Мы хотим вернуть свои права. Мы потребуем с оружием в руках восстановления Нантского эдикта, как этого добились наши отцы. Как все, и мы хотим иметь свое место в лучах солнца Франции, свою законную часть свободы – ничего более, но и не менее. Ты находишь, что я пользуюсь адскими средствами? Что ж такого, раз они соответствуют развитию нашего населения!

– Что я слышу? – прервал его Клодиус. – Что это за крики?

– Это какой-нибудь ребенок в припадке...

– О, мне кажется, этот дом проклят! – растерянно вскричал Клодиус. – Авраам, хотя ночь темна, но прикажи оседлать мою лошадь и кобылу моего слуги. Я не могу оставаться тут ни минуты. Я не в состоянии... Я боюсь...

Дю Серр взял его за руку.

– Авраам, что это значит? – спросил, бледнея, Клодиус.

– Я хочу сказать, что через несколько дней мы все будем под ружьем. Нам не избежать пуль и мечей королевских отрядов, а у нас нет ни одного врача для наших братьев. Ты согласишься, следовательно не покидать нас до конца восстания.

– Вы осмелитесь задержать меня против моего желания?

– Это необходимо, говорю тебе! С завтрашнего утра мы станем вместе объезжать Севены, чтобы убедиться, в каких неприступных местах можно будет устроить убежище для наших раненых, как это было во время войны великого герцога Рогана.

– Авраам, именем нашей дружбы, я требую, чтобы вы меня освободили!

– Твои попечения нам крайне важны. Поэтому и не думай сопротивляться, – решительно сказал дю Серр.

ГЛАС БОЖИЙ

Пошло несколько дней с тех пор, как дю Серр посвятил доктора Клодиуса в ужасные тайны замка Мас-Аррибаса. Темнело. В удушливом воздухе чувствовалось приближение грозы. Часов около семи Ефраим приближался к своему уединенному шалашу, расположенному, как нам известно, посреди лесов Эгоальской горы. Когда лесничий очутился в нескольких шагах от своего жилища, его две собаки зарычали и вскоре бешено залаяли. Лесничий зарядил ружье, но в ту же минуту перед ним очутился Жан Кавалье.

Его одежда, запыленная и вся в лохмотьях, небритая борода, небрежно спутанные волосы – все указывало, что он совершил длинный путь, и, скорее, как беглец, чем как путешественник.

– Господь да будет с тобой, брат Ефраим! – воскликнул Кавалье.

– Господь да будет с тобой, брат Жан! – сказал лесничий, надев ружье на плечо. – А что твой отец?

– Он заключен в Зеленогорском Мосту. Я возвращаюсь из аббатства.

– Многих из наших братьев заключили туда вместе с ним? – спросил Ефраим.

– До трехсот насчитывают в цепях и в плену, – со вздохом проговорил Кавалье.

Оба севенца зашли в шалаш Ефраима. Лепидот заржал при виде хозяина. Лесничий, поласкав свою лошадь, сделал знак Кавалье присесть на деревянный обрубок, который он ему указал, и продолжал:

– Где ты находился, брат Жан, вот уже почти месяц с того времени, как первосвященник Ваала увез твоего отца? – спросил Ефраим.

– Когда я покинул тебя на высотах извилистой Кальвиерской дороги, я продолжал следовать издали за охраной, вплоть до Зеленогорского Моста. Там я спрятался в окрестностях, выискивая способ добраться до моего отца и помочь ему бежать. Но это оказалось невозможно. Они укрепили аббатство, соорудив подъемный мост, и никого не пускают туда без предварительного обыска и допроса.

– Значит, ты отказываешься от своего намерения?

– Послушай, брат Ефраим, – решительно проговорил Кавалье. – Мою бабушку по смерти волокли на заборе, моя мать умерла; отец мой в заключении; мои брат и сестра – беглецы; наше имущество отобрано (и мысленно Кавалье добавил: Изабелла обольщена). Все это зло мне нанесли паписты.

Помолчав немного, Жан прибавил глухим голосом:

– Я должен отомстить, страшно отомстить! И я отомщу!

Сурово покачав головой, Ефраим ответил:

– Господь обрек своих служителей на тяжкие испытания: без жалоб обязаны они сносить их. Не затем, чтобы мстить за себя, а чтобы служить Ему, – вот к чему нам надо быть готовыми, если Он призовет нас.

– О, видишь ли, в данную минуту я плохой христианин, брат, сознаюсь, – нетерпеливо заметил Жан. – Твоя проповедь напрасна. Этой ночью я отыщу моих товарищей. Когда мы собирались для игр и для военных упражнений, они мне беспрестанно повторяли: «Кавалье, мы все тебе преданы. Кавалье, прикажи – и мы подчинимся тебе». Так вот, я им скажу: мой отец в заключении; возьмите в руки оружие – и пойдем, вырвем его из рук папистов!

– Вооруженное восстание! – вскрикнул Ефраим. – Время еще не настало.

– Если они, как ты, брат Ефраим, мне заявят, что час еще не настал, – проговорил, помолчав немного, Кавалье, – я один вернусь на Зеленогорский Мост.

– И что ты там сделаешь?

– Я убью первосвященника и маркиза де Флорака.

– И ты превратишься в простого убийцу, тогда как обождав, ты сделался бы бичом Божьим.

– Ждать, ждать! – повторил Кавалье с глубокой горечью. – Эх, и твои, и мои волосы поседеют раньше, чем раздастся глас Господа, между тем не пройдет и десяти дней, как мой голос скажет католическому попу и солдату: «умрите!»

– Ты мне жалок, мне стыдно за тебя, – с холодным презрением произнес Ефраим. – Ты не более, как разозлившийся ребенок. Слушай: если время еще не настало, то оно близко. Жатва поспела и ждет только острого серпа. К чему опережать призыв?

– А кто сказал тебе, безумец, что призыв явится?

– Все мне подтверждает это, все – и завыванье ветра в лесу, и шум водопада в скалах, и таинственные звуки в уединении, и треск горы в молчании ночей, и блестящее пламя на вершине в часы мрака. Все мне предвещает, что час приближается, – все, вплоть до ржания Лепидота, которое становится все более диким, вплоть до лая моих собак, все более и более зловещего, вплоть до красного, как кровь, облака, которое часто проносится перед моими глазами!

Ефраим вытянулся во весь рост. Его глаза сверкали, ноздри раздувались, борода и волосы на голове, казалось, поднялись. Он был прекрасен в своем суровом и диком восторге. Кавалье молча наблюдал за ним. Хотя пылкая речь Ефраима поразила его, но он видел в ней только суеверный восторг, которому не сочувствовал, как идущему в разрез с его планами.

– Слушай, слушай! – сказал Ефраим.

Послышались дальние раскаты грома, повторяемые горным и лесным эхом. Ефраим встал и толкнул дверь своей хижины. С площадки, на которой она была построена, виднелась вдали вершина горы, с венчавшим ее замком стекольщика. Извилистая тропинка вела к нему по обрывистым скалам Эгоаля. День угасал. Вскоре сумерки сгустились, и ночь быстро наступила. Черные облака с пурпурными крапинками тяжело нагромождались над башнями замка, которые, бледные и тусклые, возвышались словно призраки. Все чаще и чаще раздавались глухие и продолжительные удары грома. Ослепительные молнии прорезывали небосклон.

– Будет страшная гроза! – проговорил Кавалье.

– Может быть, из тучи раздастся наконец голос, – отвечал Ефраим и впал в созерцательное молчание.

Когда ночь вполне наступила, гроза разразилась по всем своем величественном гневе. Оба севенца смотрели на это зрелище с совершенно противоположными мыслями. Кавалье, убитый изменой Изабеллы и всеми несчастьями, так внезапно обрушившимися на его семью, и уверенный, что население не перестанет обрекать себя на мученичество, впал в глубокое уныние. Малейшая неудача могла его свалить, но малейший успех мог поддержать и укрепить его. Таков был этот человек, скорее предприимчивый, чем упорный, скорее бьющий на удачу, чем выдержанный, скорее неустрашимый, чем рассудительный. Откажись севенская молодежь вооружиться и следовать за ним к Зеленогорскому Мосту, Кавалье решился бы на бесплодную месть в виде убийства и отдался бы на волю случая. И его мечты о славе испарились бы, как пустые сны.

Ефраим, напротив, никогда не сомневался в том, что реформатская религия восторжествует над папизмом. Дю Серр, которого он незадолго перед тем видел и которого он глубоко почитал, таинственно посвятил его в некоторые из своих мечтаний, рассказал ему о своих странных видениях, которые, казалось, предвещали близкое освобождение избранного народа Божия. Так воображение лесничего было подготовлено к тому, чтобы видеть что-то чудесное, божественное во всех призраках, которые стекольщик вызывал своим адским способом. Ефраим, лишенный всякого честолюбия и гордости, все более и более отдавался упорно преследовавшей его мысли, что настанет день, когда приказано будет истребить всех врагов Господа. Принимая за внушение свыше свои жестокие наклонности, доводившие его до мысли об избиении, он способен был совершить величайшие преступления с диким спокойствием. Мученику или палачу, слепому орудию какой-то таинственной и всесильной власти, Ефраиму были недоступны мгновения слабости, колебаний или уныния.