Тарквиний Гордый - Шаховская Людмила Дмитриевна. Страница 5

– Слышала ли ты, старая карга, что Сильвин не сожрал трупа казненного господского зятя, а почтительно принес его к нам и уложил на самое крыльцо усыпальницы? – спросил этот мальчик с оттенком горделивого задора, во время пути.

– Слышала, – отозвалась Стерилла, презрительно махнув рукой, – какое в том чудо?!

– Господин говорил, что гений рамнийских лесов почтил в его зяте невинного страдальца, героя.

– Ври больше!.. – и старуха хрипло расхохоталась, – герой!.. Страдалец!.. Это мятежник-то!.. Ведь, он этруск был... знаю...

– Так что же? Царь, вишь, прислал помилование, да опоздал.

– Это не наше дело разбирать, паренек, что там царь, что регент делает, а что Сильвин – знаю. Он погнушался съесть труп казненного, потому что тот – ларв [6].

– Ларв! – воскликнул Ультим, разинув рот от изумления.

– Конечно, ларв. Этруски все колдуны самые злые, заведомые. Если бы Сильвин его не принес, Авфидий сам вылез бы из пещеры, куда его бросили после казни. Регент Тарквиний, известное дело, молодой человек, не смыслит таких дел, а я удивляюсь, как это жрецы-старики оплошали, особливо мой-то господин, фламин Руф... Ну, да он, может быть, знал, что делал, себе на уме... известно всем, Руф так свят жизнью, что вся эта мелкотравчатая братия божков, – все Сильвины, Ларвы, Виалы, – служат ему, моему господину, на побегушках у него, на задних лапках, как собачки, танцуют...

– Это ты спьяна врешь! – усмехнулся Ультим.

– Чего спьяна?! Скоро помянете вы меня!.. Мой господин, думаю, нарочно велел лешему принесть вам тело этруска, чтобы тот, как злой ларв, мутил тут у вас... Станет он скорехонько вылезать из могилы да бродить... ведь, вы его сожгли без всяких мер; не угомонили дух-то его колдовской?

– Чем?

– Меня бы призвали, пощедрее бы заплатили, я бы и научила вас, а теперь поздно... сожгли его... ловите!.. Улетел, как воробей с ладони!.. Фью!..

– А чего же не сделали?

– Колдуна хоронить, особливо этруска, попросту нельзя, паренек: надо вскрыть его, разными наговоренными травами набить, зашить тоже ниткой особенной, спряденной из шерсти не рожденного, а вырезанного ягненка, коль ему промеж ребер вбить так, чтобы в один бок вошел, из другого вышел, торчал, стрелы наперекрест воткнуть ему под кожу, всего истыкать медными иглами, и в рот набить черных зерен разных... ничего вы этого не сделали...

– Правду ты говоришь, Стерилла! – подтвердил нагнавший их сзади деревенский старшина Камилл. – Колдуна хоронить попросту не следует.

Это был такой же дряхлый и худой старик, как и фламинова экономка, к которой он, люди говорили, когда-то был неравнодушен в юности, а теперь верил ее знаниям по части всякой премудрости суеверий, как и весь округ (pagus) признававший Стериллу в делах культа ни с кем несравненною magistra pagi, совершительницею обрядов, под пару одному Камиллу, в их округе.

– И когда ты умрешь, – продолжал он, – я первый примусь выполнять все это над тобою.

– Еще до меня, сосед, над кем-нибудь другим исполнишь.

– Над кем?

– Увидим там!.. Только уж меня, сосед, Тогда непременно позовите; даром все выполню.

Стерилла махнула рукою в знак прощанья и шмыгнула в калитку Руфовой виллы.

Она не удивилась, что Леший принес тело казненного к его родне; ей была вверена фламином уже давно «сакральная тайна» римских жрецов, – что роль этого мифического существа, Сильвина Инвы, гения рамнийских лесов, со времен незапамятных играет какой-либо человек, служащий римским жрецам, испытанный в его верности их интересам, – такой, на которого им можно положиться.

Стерилла долго стояла у калитки, приотворив ее, следя за уходящими, не в силах совладеть с охватившим ее чувством злости, ненависти, зависти к семье соседского управляющего за то, что тем людям лучше живется, чем ей с дочерью: они принадлежат доброму и честному господину, который любит их; она с дочерью – невольницы злодея, также любимые, но всю жизнь делавшие только зло, сплетавшие по его приказу интриги, козни, обманы, наталкивавшие других на убийства, убивавшие и сами, варившие яды и всякие иные вредные зелья.

Извести всю семью Турна было манией фламина Руфа. Извести всю семью управляющего было жгучим желанием Стериллы.

фламину удалось погубить мужа сестры и брата жены Турна: этруск, замешанный в набеге, казнен, несмотря на присланное от царя помилование, но второе злодейство имело совсем другой финал. Спасенный фламином от заслуженной казни разбойник, игравший роль Лешего-Сильвина, всем обязанный Руфу и оттого преданный его интересам, получил приказ убить юношу Арпина, но при нападении убит им самим, чего фламин с его экономкой не знали.

Стерилле удалось отравить медленным ядом жену Грецина, отчего та долго изнывала и наконец недавно умерла.

Припоминая все эти злодейские удачи свои и господина, старуха хрипло хохотала вслед Ультиму, а когда мальчик пропал из вида, она пошла на болото выкликать Лешего, чтобы совещаться о новых своих и господских затеях, довольная больше всего случайною встречей со старым поселянином, уверенная, что заронила ему в голову мысли, каких до этого у него не было.

Камилл был весьма уважаем в округе (pagus), как один из старшин, имевших право по очереди или в силу выбора поселян, – свободных жителей деревни (rus) рустиканов или паганов, – быть в течение года главою, – magister pagi, – выполнять всякие обряды, сохранять в своей памяти или рукописях и передавать другим поверья, приносить жертвы, толковать сны, петь гимны во главе хора, говорить мифы.

Камилла часто выбирали в магистры округа не в очередь или просили выбранного другого старшину уступать ему место на время праздника, потому что он считался самым искусным жрецом знахарем этого округа, как и Стерилла с ее дочерью, но не был их конкурентом в получении награждений, гонораров, выполняя лишь то, что считалось обязанностью мужчины, как и они выполняли тоже особую, женскую, часть ритуалов.

Стерилла заронила ему мысль, что не только заведомый колдун или этруск становится по смерти ларвом, но вообще всякий казненный, каким бы ни было способом, самоубийца, даже случайно погибший неестественною смертью.

Особенно сильно Камилл всегда и прежде боялся утонувших в тамошнем повсеместном болоте, теперь же этот страх усилился в нем до того, что старик не решился идти через топь к приятелю, так как возвращаться придется в самую полночь. Там без следа пропал дядя Турна, пошедший на охоту; туда опущено множество стариков, принесенных в жертву разным божествам воды и земли; туда Турн опустил, утопил нескольких провинившихся невольников; там недавно схоронили и жену Грецина.

Мысли Камилла, по коварному навету старухи, невольно перенеслись на Грецина. Поселянам давно хотелось принести его в жертву, но господин не давал. Камиллу вспомнилась деревенская молва, и будто дочь Грецина осмелилась ответить на любовь внука фламина, господского врага. Если бы кто-нибудь донес Турну об этой близости, Грецину, пожалуй, несдобровать, Но Камиллу не хотелось его губить самому, хотелось принести в жертву с уважением, оставшись с ним в хороших отношениях. Если бы кто-нибудь другой донес, дело было бы иное.

– Ты, дружище, провинился, а я тут ни при чем! – думал старшина, проходя домой мимо усадьбы. – И какой бы я ему славный кол забил!.. Как бы я его изготовил по всем уставам и правилам!.. Расчудесно!..

И он с самодовольной улыбкой оглянулся на окошко квартиры управляющего, где светился вечерний огонь.

Когда наступила полночь, Турн встал с постели, не обуваясь, и прислушался.

И в доме и на дворе усадьбы царила полная тишина; по заранее данному приказу, собаки, птицы, скот и лошади наглухо заперты; люди не смели вставать с постелей; выходная парадная дверь оставлена с вечера отворенной настежь.

Турн пошел, стараясь не производить шороха, в сад; там в беседке был для него приготовлен чан воды; он трижды вымыл руки, подошел к тому месту развалившейся стены, где была брешь, размытая водою, чего он не приказывал чинить; отвернувшись, Турн бросил в брешь за стену в грязь разлившегося паводка черные бобы, приговаривая: