Филумана - Шатилов Валентин. Страница 43

– Ну я не знаю, в чем вам помощь нужна… Еду добывать, например.

Я не надеялась на положительный ответ и вдруг услышала: – С едой? Помогают.

И увидела воспоминание. Маленький олененок с перебитой ногой, едва волоча ее по земле, приползает к порогу избушки, ложится рядом с идолами. На лечение? Ага, сейчас! Следующая сцена – приготовление Ореем жаркого из этого милого олешки.

– Он вам… оленей пригоняет?

– Бывает. Тех, что все одно не выживут. Но старых дед назад отправляет, волкам. У него уже зубов на старое мясо не хватает.

– Так. И за это вы лесному повелителю благодарны.

– Благодарны – это как? А. гимны поем? Да гимны мы всегда поем, хоть присылает он живое мясо, хоть нет – Зачем же поете?

– Положено.

– Кем положено? Повелителем леса?

– Повелитель и слов таких не знает, какие в гимнах есть! Богами.

– А поете кому? Все-таки повелителю леса? Меланья почесала за ухом:

– Поем ему. – А говоришь – слов не понимает – Не понимает. Но, наверно, все равно приятно. Тебе небось тоже было бы приятно послушать, как хвалят твоих пращуров – Ого! Так небесные боги – родственники нечисти? Меланья надула губы – Не говори так, это обидное слово. А родственники им все боги – и небесные, и подземные, и темного царства. Про людей, правда, тоже говорится, что боги нас породили. Через корову Земун. Только я не очень верю: от коровы телята родятся, а не люди. Ну что, насмотрелась на лесную красоту? Пошли назад.

Я шла, а Меланья все бегала кругами, с любовью склоняясь чуть ли не к каждому листочку, цветочку, веточке. И меня наконец осенило: вот же кого она любит – лес! И все живое в лесу. Кроме людей. Которые приходят в лес и поганят его.

И этим Меланья удивительно напоминала повелителей леса, которые тоже не любят людей и любят лес.

Совершенно разные, даже противоположные, одни – волхвы, другие – нечисть. Они могли жить, даже не слишком пересекаясь. Но и не противореча друг другу. Деля одну любовь на двоих и одну на двоих – ненависть.

Пожалуй, я ошибалась: никто господ волхвов в лес не выгонял. Просто этот странный феодальный мир, в который я попала, стоял на взаимной любви господ и их рабов-антов. А волхвы, хоть по структуре своей личности и господа, но с их нелюбовью к людям в этой ценностной системе выглядели абсолютно лишними. Вот они от этого мира и удалились. И оказались на обочине – рядом с нечистью.

– Меланья, а ты могла бы ударить человека? – спросила я пробегающую мимо девчушку.

– А зачем его бить? – равнодушно спросила она. – Дед говорит, отведи человека в лес, он и сам помрет.

– Да, большой гуманист твой дед! – восхитилась я.

Меланья слова «гуманист» не поняла, но иронию заметила и опять надулась.

А я размышляла о том, как причудливо иногда сходятся противопол ожности.

Уже загодя, метров за триста-четыреста, я почувствовала, что у нас гость. Но гость осторожный. Я узнала его самоназвание – Бокша и вспомнита того костлявого парня-ватажника, что помогал идти Никодиму. Но чего этот Бокша хочет сейчас и почему прячется, долго понять не могла.

Стояла спиной к кустам, за которыми он схоронился – хорошо схоронился, даже такой знаток леса, как Меланья, не углядела его. Стояла и вглядывалась в его мысли.

А он смотрел на меня, и его тянуло ко мне. Но не как мужчину к женщине, а как неприкаянного анта к возможному господину. Ему и самому было страшно ощущать в себе эту тягу, и боязно, что я его прогоню, и непонятно, что делать, если вдруг не прогоню. Прямо как пацан на первом в жизни свидании.

Ну а мне что с тобой делать? А, Бокша? Убежать от тебя мне некуда, а чем больше ты смотришь на меня из своих кустов, тем отчетливее я сознаю, что быть тебе сожженным на моем погребальном костре… Если, конечно, не умрешь раньше меня.

Произошло, ох произошло уже таинство «прилепления его души» ко мне. Как это случилось с покойными Лизаветой и Николой. Но что было с ними – я тогда не понимала. Поехали они с опальной княгиней в неизвестность, бросили все и поехали. Значит, решила, так здесь положено. Про Николу, вон, даже думать особо не думала. Даже планировала сменить его в Суроже на другого кучера, чтоб не выдал Георгу (планировала, планировала, теперь уж можно признаться хоть самой себе…), – вот он и почувствовал свою «заброшенность», свалился со своей «прилепившейся» ко мне душой без чувств в остром приступе навьей истомы.

А сейчас я все понимала. Уйди сейчас, ни слова не сказав Бокше, – то и ему не миновать этой же болезни. С этим же летальным исходом. Что-то уже перестроилось в его мозгах, что-то изменилось, он уже избрал меня «кумиром» своей жизни, хоть и не осознает пока…

Меланья снова убежала в лес. Довольно далеко Птицы и звери мною если и интересовались, то именно как птицы и звери, а не как шпионы лесной нечисти. Поэтому я, не скрываясь, повернулась к засаде анта и громко, внятно произнесла:

– Хватит прятаться, Бокша, выходи ко мне. – Сразу он выйти не решился, пришлось пригрозить: – Смотри, уйду сейчас. Кусты, треща, раздвинулись, он вылез на солнечный свет и остановился. Переминаясь с ноги на ногу и глядя в землю. Больше всего он мне сейчас напоминал Славика из соседнего подъезда: такой же мосластый, неловкий, не уверенный в себе…

Я вздохнула, присела на бревнышко у стены избушки, похлопала ладонью по гладкой теплой поверхности рядом.

– Садись, Бокша, рассказывай, откуда ты такой взялся?

Он присел, застенчиво глядя на меня. Обыкновенный деревенский парень. Вон ладони – как лопаты, видно, к труду с детства приучен.

– Здешний я, туровский, – промямлил он.

А я увидела нищую деревеньку из одних только землянок с камышовыми настилами поверху. Покосившуюся церквушку с шатровой главой. Тощую лошаденку с выпуклым, будто надутым, брюхом…

– Старый лыцар наш, Ерофей, когда отдал Богу душу, то гривну некому было принимать – у него одни дочки, а, известное дело, девке гривна, как корове седло… – Бокша осекся, испуганно глянул на Филуману. – Простите, княгиня, сказал не подумавши.

– Дальше, – кивнула я.

– Ну, известное дело, началось смятение в душах. Многие, особенно из ближних слуг, захотели взойти на лышров костер, ну а я побежал…

Я видела, как обезумевший подросток карабкается по каким-то сухим желто-серым скалам, жует мох, запивая родниковой водой, бредет по колено в болоте, спит в лесу, забившись в щель между огромными корнями дерева, ствол которого уходит ввысь.

– Вот… Потом повстречал ватагу. Что ант – не сказал, они антов не берут.

Мелькнули липа ватажников. И известных мне, и незнакомых, видно отставших от ватаги еще до встречи со мной. Задержалось и укрупнилось лицо бесшабашного атамана.

– Кисек всем говорил, что он не простой, что отец у него волхв. Вот я и прибился к нему. Думал: может, пойдем к волхву, он научит уму-разуму? А мы сюда когда и приходили, так только болячки лечить. Вочхв помогал, а сам даже в лицо не смотрел, не то что поговоригь…

Вот она – волхвовская гордыня. Не перед богами – перед людьми. Которые к тебе с открытой душой…

Я тяжко вздохнула. Становлюсь настоящей госпожой – каждого встречного-поперечного анта жалко до слез.

– А вчера увидал вас, госпожа. Говорят, вы – всеведущая. То, как вы Семаргловым огнем Кисека спалили, я и сам видел, а мужики промеж себя шептались, что вы потом, когда я со слугой вашим ушел, опять Семаргла призывали. И он такой погребальный костер устроил, что старые богатыри на небе завидовали. И еще я увидел, что вы – заботливая. Никто о мертвых не хотел побеспокоиться, одна вы… Я еще раньше к вам прийти хотел, но меня сначала услали со слугой вашим, а потом ночью Кулеш велел скоро-скоро всем собираться, а то, говорит, она и нас пожгет! Я и ушел с ними. Но не верил, что вы, такая добрая, будете жечь. Вернулся к вам. Вот…

«Слово! Скажите ваше слово!» – шептали, кричали, вопили биоритмы его мозга. Делать нечего – сказала: – Что ж, беру тебя к себе на службу, Бокша. Теперь ты слуга сурожской княгини Шагировой!