Опытный аэродром: Волшебство моего ремесла. - Шелест Игорь Иванович. Страница 10

Она побледнела и долго смотрела в одну точку перед собой. Наверно, как и Майков, представила обаятельную улыбку Леонтия, то и дело отбрасывающего со лба непокорную прядь волос. Леонтий поднял тогда свой бокал с золотистым вином и сказал: «…А если девочка — тоже прекрасно! Назовите её Алёнушкой!.. И пусть она будет счастлива!»

И вот их дочурка спит в кроватке, а от Леонтия осталась в памяти солнечная улыбка.

* * *

— Что-то ты, Юра, задумался? — Серафим положил Майкову руку на плечо. Чуть вздрогнув, тот вскинул глаза:

— Взгляни-ка, за третьим столом у стены справа сидят восточные люди.

— Ну?

— На месте, где вполоборота к нам самый толстый, я в последний раз видел Леонтия Сибиряка. Славную бутылочку твиши мы тогда с ним здесь распили.

— Только одну?

Майков посмотрел на Серафима: взгляд того был ангельски безупречен.

— Я был с женой, вёз её в роддом, а Леонтий направлялся на фирму. Доволен был чем-то в тот день.

— Ещё бы! Главный обещал ему следующую машину.

— Леонтий говорил об этом?

— Нет. Я понял это из разговоров на его похоронах.

— Знаешь… вот закрою глаза и вижу страшный взрыв.

— Да… Тут ничего не скажешь: уходя, Леонтий «крепко хлопнул дверью».

Майков снова взглянул на Отарова.

— Мне казалось, он тебя зажимал какое-то время… А потом, очевидно, пригасил в себе эту свою острую ревнивую насторожённость к малейшему твоему лётному успеху. Ты ведь, Серафим, великолепный плут, хоть и вечно строишь из себя простака.

Отаров, с обожанием слушавший Майкова, поперхнулся смехом и зажал рот рукой. Как ни хорошо знал Майков Серафима, невольно залюбовался им: с такой весёлой непосредственностью люди способны воспринимать подобные откровения, но только не в свой адрес.

Отаров склонил голову:

— Ты прав, конечно. Сибиряк зажимал меня сперва. С полгода «держал на подхвате». А в последнюю его осень мы вместе с ним бродили по горам. И я понял, что Леонтий до ужаса честолюбив и насторожён ко всякому успеху собратьев по ремеслу. Обожая летать, он завидовал всем, кто умел в высшем пилотаже, как говорится, «показать фасон».

Батюшки!.. Да что ж это ты заказал такую прорву еды!.. И лобио, и сациви, и рыба заливная!.. Футы, ну-ты!

Официант ловко расставил закуски, хотел было разлить по рюмкам коньяк, но Майков сказал: «Сами, сами», — и тот деликатно удалился. Друзья подняли рюмки.

— Ну, Симочка, давай: давненько мы не причащались в этом храме!

С минуту они наслаждались едой, потом Майков спросил:

— Сим, все же давай договоримся: как мы здесь?.. Легально?.. Или ты дома сперва скажешь что-нибудь эдакое?.. Я на случай, если Лариса станет наводить справки.

Серафим опять прыснул в руку, сдерживая смех:

— Знаешь что! Давай поклянёмся — ни при каких пытках не сознаваться!

Майков заулыбался:

— Знаю я твои клятвы: вздёрнет бровь Лариса — и ты расколешься, как орех, стиснутый дверью.

— Ой, Юрик, все-то ты знаешь… Ну что мне поделать, если и люблю её, и боюсь до ужаса… Кажется, в делах лётных не из трусливого десятка — ты свидетель, — а тут, как крольчонок, вибрирую перед пастью удава…

Майков принялся за рыбу, чувствуя досаду от такой исповеди, зная, что все советы друзей Серафиму не быть перед женой «крольчонком» оборачивались против них же: на следующий день Лариса бежала в партком жаловаться, что «дружки» оказывают на её мужа скверное влияние и если с ним что случится, общественность будет виновата, а она, Лариса, потянет всех к прокурору.

Серафим вдруг беззаботно и плутовски рассмеялся:

— И всё же, позволь, я тебе признаюсь?.. Эта кутерьма семейная меня иногда даже веселит… Чем сильней Лариса, как ты сказал, «стискивает дверью», тем изощрённей хочется назло ей чебурахнуть… Хочешь верь, хочешь нет — даже сюжет кинокомедии придумал на эту тему.

— Ого! Не думаешь ли писать сценарий?

— Не смейся. Просто так, придумал — и всё! Хочешь, расскажу?

— Ещё бы!

— Нет, правда?

— Ей-богу!

— Тогда давай ещё по одной.

— А… С удовольствием. Ну будь здоров!

— И за тебя!

Поставив рюмку, Серафим пощёлкал пальцами, изобразил растекание по капиллярам живительной влаги. Майков выжидательно поглядывал, чуть улыбаясь, и Серафим начал.

— Только заранее прошу прощения, Юрик… Я очень коротко, самую суть…

В один ничем не примечательный осенний день два неразлучных друга — назову их Тонкий и Толстый, — возвратись с грустным видом с работы, объявили жёнам, что особо важные обстоятельства требуют их немедленного вылета в арктическую экспедицию… Далее вообрази, Юрик, поспешные сборы, трогательные поцелуи, заплаканные лица… И чем ярче ты себе это представишь, тем большее изумление вызовет следующая сцена, как Тонкий и Толстый, только что всхлипывавшие при расставании, врываются в купе скорого поезда Москва — Сочи и с хохотом валятся на диваны.

Но в ту же ночь случилось непредвиденное происшествие: самолёт, на котором друзья, как было известно их жёнам, вылетели в экспедицию, пропал без вести… Правда, вскоре выяснилось, что он приземлился вынужденно в тундре и все участники экспедиции живы-здоровы и готовы следовать дальше, о чём газеты, радио и телевидение тут же оповестили, а для спокойствия семей на голубом экране даже появились их лица… Только ни Тонкого, ни Толстого среди них не было.

И вот, пока весельчаки уютненько сидят в подвальчике за кахетинским, их благоверные со слезами на глазах врываются в почтенное учреждение, где и узнают ещё более ошеломившую новость: в составе экспедиции их мужья и не значились.

С минуту длилось молчание, прежде чем у одной вырвался вопрос:

— Господи, так где же они?!

Ответственный работник взглянул красноречиво:

— Это уж, простите, вам лучше знать!..

И, как ни странно, именно эта усмешка вмиг оживила женщин: заявлено в милицию, начинается розыск… Но дни проходят, а сведений нет… В самом деле — ищи иголку в сене!

А между тем в Гагре идёт фестиваль самодеятельных танцевальных ансамблей. И наши беглецы, конечно, там, где гремят с утра оркестры, где сотни юношей и девушек в экзотических костюмах шествуют по набережной, поют, танцуют, кружатся в вихре карнавала, позируя вездесущим кинохроникёрам…