Опытный аэродром: Волшебство моего ремесла. - Шелест Игорь Иванович. Страница 30

Опойков только делал вид, будто мало интересуется работой молодых людей по реализации идеи Стремнина автоматизировать взлёт. Он очень даже интересовался её ходом. Ах, как бы он хотел порадоваться провалу! И уж тогда бы дал всему огласку!.. Сумел бы проучить молодую научную поросль… А тут явно не то. Изо дня в день узнавал он о несомненном их успехе. И в нём все сильней вскипала неприязнь и к ним самим, и ко всем этим их делам, и даже к покойному Градецкому, о котором в лаборатории уж больно часто вспоминали.

Опойкову и в голову не приходило в ту пору, что если б он в самом начале дал себе труд поглубже проникнуть в новизну и рациональность идеи Стремнина и, расхрабрившись, поддержал молодёжь в их творческом рвении, он этим как бы внёс и свой посильный вклад в это дело и, несомненно, оно стало бы ему столь же близким, как и им, а удача этих парней радовала бы его как личная удача.

Но он поступил иначе. А далее, увидев в успехе «чужого» дела вроде как личностный выпад, наносящий удар по его докторскому престижу, Опойков придумал, как похитрей весь этот «чужой» досадный успех свести на нет, чтобы в институте о нём впредь и не вспоминали.

Перед самим собой доктор оправдывался тем, что Стремнин проявил своеволие, проигнорировав прямое его указание не заниматься автоматизацией взлёта. На самом же деле доктор Опойков с некоторых пор ощущал в себе неприязнь к подобным Стремнину «молодым, смазливым фантазёрам, вечно обуреваемым идеями и не дающим никому вокруг покоя».

Большой сибирский город встретил Сергея Стремнина устойчивым антициклоном, весёлым застольем друзей по школе лётчиков-испытателей и радостным ощущением от сознания, что ему доверили интереснейшие и важные лётные испытания головного серийного самолёта. Поэтому неудивительно, что, оказавшись наконец в уютном номере гостиницы, Сергей все торопил и торопил сон, чтобы поскорей проснуться и обнаружить за окном отличную лётную погоду.

Примчавшись спозаранку на завод, он принялся изучать программу испытаний, потом детально ознакомился с состоянием самолёта, с тарировками контрольно-записывающей аппаратуры, попутно присматривался к товарищам по испытательной бригаде. Он даже надеялся к вечеру сделать контрольный полет, но тут обнаружилось, что директор не может подписать приказ о начале испытаний из-за задержки одного из заключений, давно отправленного на согласование в институт, в лабораторию доктора Опойкова.

«И тут опять он!» — подосадовал Сергей.

Вспомнился разговор с доктором перед отъездом.

— Вы милейший человек, Сергей Афанасьевич… — проговорил шеф, улыбаясь, и запнулся: «Сказать?.. Не сказать?» И решился все же: — … Вот только если бы вы не изобретали…

Сказал и, взглянув в глаза Стремнину, словно бы спохватился. Со смущённой улыбочкой, даже чуть деланно-испуганной, добавил:

— Представляю, как вы теперь раскритикуете меня за эти слова на ближайшем партактиве!

Сергею стало не по себе.

— Виктор Никанорович!.. Вы обезоруживаете меня. А надо бы в назидание другим об этом разговоре и рассказать. Но ведь вы, поди, и отречётесь от только что сказанного.

— Конечно. Отрекусь хотя бы потому, что вы не поняли шутки. — Глаза его стали надменны и жёстки: — Вы, однако, человек опасный, Сергей Афанасьевич, с вами надо быть начеку! — и уже с мастерски сыгранным добродушием рассмеялся. — Да полноте дуться…

Вот тут Сергей и понял вполне, что, спроваживая его сюда, в Сибирь, доктор хотел отвести «изобретателя» от дальнейшей работы по автоматизации взлётов и посадок: мол, знай своё место!.. Если ты лётчик-испытатель — то и летай на здоровье… А уж генераторами идей позволь быть нам.

— Господи! — вздохнул Сергей. — И за что только так не любят изобретателей?! Причём во все времена и на всех континентах!

Никто из молодых специалистов не знал, где, когда и на какую тему Опойков защищал докторскую и защищал ли вообще, или удостоен был звания по совокупности работ, проведённых когда-то под его общим руководством.

Поговаривали в институте, что в последние годы увлечения доктора не выходили за рамки субботних и воскресных «пулек по маленькой» при наличии закусочки и небольшого графинчика. Впрочем, и это его увлечение было скорее привычкой, ибо игрывали в преферанс постоянной компанией, именуя себя «профессионалами», лишь мечтая, что когда-нибудь подсядет к ним «салага-новичок» и они смогут его как следует «процедить», а так расходились по домам, ничего существенного не выиграв и, разумеется, не проиграв.

Препровождению времени у «ящика» за хоккеем Опойков предпочитал дремоту в кресле. Но что любил — так это поездки на подлёдный лов и постоянно держал фанерный сундучок наготове, имея в нём набор необходимых снастей и хитроумных перок.

Но и к этому он со временем почти остыл. На рыбалку ездил по-прежнему, но подлёдному лову предпочитал ужин с коллегами в крестьянской избе за большой выскобленной до белизны столетней, в томительной теплыни русской печи, откуда баба Нюра извлекала чугун пахучей рассыпчатой картошки в «мундире». В этом почти сказочном состоянии раскрепощенности, с ощущением, что никуда не нужно спешить, что ничего заранее заготовленного в мыслях не надо говорить, что можно просто расстегнуть ворот рубахи, снять с себя все городские причиндалы, слушать завывание вьюги за оконцами и до боли в сердце ощущать себя почти тем, чем был когда-то — обыкновенным маленьким крестьянским сыночком…

Сергей Стремнин раза два был приглашён этой компанией на речку Проню. И имел удовольствие видеть, как уютно себя чувствовал доктор за крестьянским столом, на котором появлялись мало-помалу извлекаемые из рюкзаков припасы: и балычок, и пирожки, а у кого и курочка, колбаска опять же, ветчинка… Случался тут и армянский коньячок, но Виктор Никанорович предпочитал пузырёк «Московской». Он умело откупоривал его крепким ногтем… Ну а после того как «опрокидывали» по первой (а делалось это на полном серьёзе и почти всегда молча) и когда ощущение теплоты разливалось по внутренностям, тут-то и начинались охотничьи рассказы, в которых обстоятельный Виктор Никанорович нередко задавал тон. Впрочем, и другим удавалось «втиснуться» со своим необыкновенным случаем, когда, к примеру, на обыкновенную леску ноль восемнадцать удавалось подцепить и вывести (черт знает с какими переживаниями! — и рассказать-то невозможно) «вот такенного жереха!».