Непримкнувший - Шепилов Дмитрий. Страница 24

Насколько я мог судить, мучительно переживали ход дискуссии А.И. Хачатурян, Д.Б. Кабалевский и В.Я. Шебалин.

Параллельно творческой дискуссии шли организационные мероприятия: во главе Союза композиторов был поставлен молодой музыкант Тихон Хренников, Ректором Московской консерватории назначен известный хоровой дирижер и музыкальный деятель, профессор А.В. Свешников.

И в речи А.А. Жданова, и в Постановлении ЦК «Об опере „Великая дружба“ В. Мурадели» ясно проступали две тенденции.

Одна тенденция — прогрессивная. ЦК предупреждал композиторов против опасности проникновения к нам эстетических принципов, форм и творческих приемов современной буржуазной музыки Европы и Америки. Музыки уродливой, фальшивой, основанной на атональностях, диссонансах, дисгармонии, на сумбурных, невропатических сочетаниях звуков, превращавших музыку в какофонию для удовлетворения извращенных вкусов эстетствующих индивидуалистов. «Надо, — говорил Жданов, — подчеркнуть опасность ликвидации музыки, грозящую ей со стороны формалистического направления, как геростратову попытку разрушить храм искусства, созданный великими мастерами музыкальной культуры». Эти положения в документах ЦК несомненно предохранили многих наших композиторов от заражения бациллами модернистской патологии.

Другая тенденция, просочившаяся в постановление ЦК и в речь Жданова, — антидемократическая. Здесь большой группе ведущих советских композиторов предъявлены были тяжелые политические обвинения. Им инкриминировали отрыв от народа. Они квалифицировались как носители буржуазной идеологии, поборники субъективизма, конструктивизма, крайнего индивидуализма, отсталого и затхлого консерватизма. И были осуждены как представители антинародного направления, ведущего к ликвидации музыки.

Тем самым всякая творческая полемика на демократических началах здесь исключалась, и композиторам в императивном порядке предписывались такие эстетические и творческие нормы, которые всегда должны быть предметом свободной демократической дискуссии. Императивность подкреплялась соответствующими организационными мерами.

Такой же политический характер и аналогичные политические обвинения содержали принятые до этого постановления ЦК по литературе, драматургии и кино.

В те же годы и месяцы Агитпроп работал и над подготовкой присуждений Сталинских премий за работы в области науки, изобретений, литературы и искусства.

Официально порядок подготовки здесь был таков: кандидаты на Сталинскую премию выдвигались государственными и общественными организациями, а также отдельными учеными, литераторами, работниками искусств. Затем выдвинутые кандидатуры обсуждались общественностью. С учетом материалов обсуждения Комитет по Сталинским премиям тайным голосованием принимал решение по каждой кандидатуре. После этого все материалы поступали в Агитпроп ЦК.

Агитпроп давал свое заключение по каждой работе и каждому кандидату, составлял проект постановления Политбюро (Президиума) ЦК и направлял все материалы Сталину.

Но до этого у Андрея Александровича Жданова тщательно обсуждалось и взвешивалось каждое предложение. Мы обсуждали вышедшие за год художественные произведения. Просматривали некоторые кинокартины. Председатель Радиокомитета Пузин организовывал в кабинете Жданова прослушивание грамзаписей симфоний, концертов, песен, выставленных на премию.

Андрей Александрович очень детально и всесторонне оценивал каждое произведение, взвешивал все плюсы и минусы. Мне было приятно сознание того, как глубоко, своеобразно разбирался он в сложных и тонких вопросах науки, литературы, искусства.

Обсуждение представленных работ в Политбюро проходило обычно в рабочем кабинете у Сталина. Кроме членов Политбюро присутствовали президент Академии наук А.Н. Несмеянов, генеральный секретарь Союза писателей А. Фадеев или его заместитель Константин Симонов, руководители ведомств искусств и кинематографии С.В. Кафтанов и И.Г. Большаков, а когда рассматривался вопрос о Сталинских премиях в области изобретений, то приглашались заинтересованные министры.

Заседания по всем этим вопросам проходили очень живо и интересно. И время для обсуждения вопросов о Сталинских премиях отводилось необычно для работы Политбюро щедро. Так, например, у меня сохранились заметки о заседаниях Политбюро в 1949 году по Сталинским премиям за произведения 1948 года. Заседание у Сталина для обсуждения предложений в области литературы состоялось 19 марта. Оно началось в 22.00 и закончилось в 23.50. Через 3 дня — 22 марта — рассматривались предложения по научным трудам. Заседание началось в 23.00 и закончилось в 00.35. Более четырех часов — с 22.00 до 2.05 утра — длилось заседание 31 марта, на котором рассматривался вопрос о премиях за научно-технические изобретения.

Сталин приходил на заседания, посвященные присуждению премий, пожалуй, наиболее подготовленным из всех. Он всегда пытливо следил за выходящей социально-экономической и художественной литературой и находил время просматривать всё, имеющее сколько-нибудь существенное значение. Причем многочисленные факты убеждали, что все прочитанное ложилось у него в кладовые мозга очень крепко и со своими своеобразными оценками и характеристиками.

«Толстые» литературно-художественные журналы «Новый мир», «Октябрь», «Знамя», «Звезда» и др., научные, гуманитарные «Вопросы философии», «Вопросы экономики», «Вопросы истории», «Большевик» и прочие он успевал прочитывать в самых первых, сигнальных экземплярах. Как-то во время одной из наших бесед со Сталиным по вопросам политической экономии академик П.Ф. Юдин спросил его с удивлением:

— Товарищ Сталин, когда вы успеваете прочитывать столько литературы?

Лукаво ухмыльнувшись, Сталин сказал:

— А у меня есть контрольная цифра на каждый день: прочитывать ежедневно художественной и другой литературы примерно 300 страниц. Советую и вам иметь контрольную цифру на каждый день.

В результате Сталин не раз сажал в лужу и работников Агитпропа, и писателей, и членов Политбюро ЦК.

Так, на одном из заседаний Политбюро, при рассмотрении вопроса о Сталинских премиях за произведения художественной литературы, Сталин, обращаясь ко мне, сказал:

— Вот в начале прошлого года в «Звезде» была опубликована повесть (он назвал автора и заглавие). По-моему, хорошая повесть. Почему она не выдвинута на премию? (Общее молчание.) Вы читали её?

Я:

— Нет, не читал.

Сталин:

— Да, я понимаю. У вас нет времени. Вы заняты. А я прочел. Кто читал?

Общее молчание.

Сталин:

— А я прочел. По-моему, можно дать вторую премию.

Таких неожиданностей в ходе заседаний было немало.

Эстетические взгляды Сталина были противоречивы. Иногда он предъявлял очень высокие требования к художественной форме и высмеивал попытки протащить на Сталинскую премию произведение только за политически актуальную фабулу. Но нередко он сам оказывался во власти такой концепции: «Это вещь революционная», «Это нужная тема», «Повесть на очень актуальную тему». И произведение проходило на Сталинскую премию, хотя с точки зрения художественной формы оно было очень слабым.

Так, например, Сталин поддержал предложение о присвоении Константину Федину 1-й премии за романы «Первые радости» и «Необыкновенное лето». Но он всё же сделал замечание: «Местами больше походит на хронику, чем на художественное обобщение».

Когда обсуждался вопрос о премировании пьесы А. Корнейчука «Макар Дубрава», были высказывания такие: повесть очень современна, Макар Дубрава — это настоящий советский шахтер…

Сталин:

— Мы обсуждаем вопрос не о том, кто Макар Дубрава — шахтер или не шахтер, пролетарского он происхождения или нет. Речь идет о художественных достоинствах пьесы, создан ли художественный образ советского шахтера, ведь это решает дело.

При обсуждении премий по искусству кто-то из присутствующих упомянул о балете А. Глазунова «Раймонда». Председатель Комитета по делам искусств П. Лебедев очень неловко выразился, что у балета «средневековый сюжет». Сталин сейчас же очень зло высмеял такую постановку вопроса: