Ангелы террора - Шхиян Сергей. Страница 59

Глава 14

В двадцать пятой камере я почти до вечера сидел один. После того, как меня заставили переодеться в тюремную робу и вновь заперли под замок, никаких событий не происходило. Мой знакомый надзиратель с простецким лицом сменился, на его место заступил угрюмый молчаливый мужик. Я попытался его разговорить, но он на контакт не пошел. Заняться было нечем и осталось просто сидеть, что я и делал, вспоминая последние события и строя всевозможные предположения по поводу своего ареста.

Тюремный обед оказался вполне съедобным: кислые щи, гречневая каша и ржаной хлеб. Я постился со вчерашнего дня, потому ломаться или отказываться от пищи не стал. Угрюмый надзиратель, когда забирал посуду, задержался на минуту в камере и сделал мне прозрачный намек, что некоторые, как он сказал, «чистые господа из политических», заказывают себе еду в трактире или, которые при хороших деньгах, в немецкой кухмистерской. Его предложение показалось мне интересным:

— А где лучше кормят, в трактире или кухмистерской? — спросил я.

— В трактире, пожалуй, пожирнее будет, а у немца чище, — ответил он. — Если желаете, то мы с превеликим удовольствием.

— Сам-то ты откуда будешь? — спросил я, пытаясь завязать разговор, но надзиратель пробормотал что-то неразборчиво и запер дверь.

Сидеть в тюрьме оказалось очень скучно. Время тянулось невероятно медленно, занять себя было нечем, и когда заскрежетал наружный засов, и два конвоира втолкнули в мою камеру встрепанного, окровавленного человека, я даже обрадовался нежданному развлечению. Новый заключенный влетел в камеру, повернулся в сторону закрывающейся двери и крикнул:

— Будьте вы прокляты, тираны!

Я с трудом рассмотрел его в тусклом свете. По виду это был человек ближе к сорока годам, с худым лицом и всклокоченными волосами. Похоже, его сильно побили, глаз украшал здоровенный синяк, губы и подбородок запачканы в крови. Я только вчера прошел через ту же процедуру, потому отнесся к новому соседу сочувственно.

Послав проклятие тираном, он не успокоился и начал стучать кулаками в дверь. Однако, никто не откликнулся, и, устав, он немного успокоился.

— Вам нужно умыться, — предложил я, — у вас все лицо в крови, вот здесь в кувшине вода.

Сосед резко повернулся ко мне, как будто только сейчас заметил, что он тут не один.

— Извините, товарищ, я вас не сразу заметил, — сказал он совсем другим, чем ранее, голосом. — Вы тоже узник произвола?!

Такая выспренность выражения меня насмешила.

— Тоже, — подтвердил я очевидное. На мне, как и на нем, была надета холщовая тюремная роба, так что догадаться, кто я, можно было и без вопроса.

— Вы тоже борец за свободу народа? Позвольте представиться, Николаев Георгий Николаевич.

— Очень приятно, моя фамилия Синицын, — ответил я, — Иван Андреевич.

— Вы политик? — продолжил допрос сосед.

— Нет, я тут по ошибке, — ответил я, — задержали, а за что, так толком и не понял.

— Не бойтесь меня, товарищ Синицын, я свой, революционер! Видите, как меня избили сатрапы!

Георгий Николаевич для иллюстрации ран, полученных за свободу и счастье народа, близко подошел к маломощной электрической лампочке, чтобы я воочию смог убедиться в его правдивости. На революционера он походил мало, больше на тюремного провокатора, так называемую подсадку. Потому я не бросился к нему с откровениями, а, напротив, встал на сторону тюремной администрации:

— Вы, господин Николаев, того, против порядка не бунтуйте! Мне как честному человеку даже сидеть в одной камере с таким, как вы, бунтовщиком зазорно. Начальство почитать нужно, а не противодействовать! Поговорите со здешним полковником, он вам все в точности разъяснит про парламентаризм и карбонариев! — добавил я, вспомнив фильм Эльдара Рязанова «О бедном гусаре замолвите слово».

Такая гневная отповедь новому соседу не понравилась, он разом как-то поскучнел и сел на свободную койку.

— Да я ничего, я это так, — примирительно сказал он, — просто обидно терпеть тиранию. Вот вас за что здесь держат?

— Я того не знаю и знать не хочу, — продолжил стебаться я, — коли посадили, значит, так надо! Начальству это виднее!

— Так вы, значит, не революционер?

— Упаси боже, совсем даже наоборот.

— Как это наоборот? — не понял Георгий Николаевич.

— Я контрреволюционер! — гордо заявил я. — В рамках, дозволенных начальством.

— А меня вот побили, — грустно сказал он, — больно. У! Тираны!

Разговор на какое-то время заглох. Оказать медицинскую помощь жертве произвола мне расхотелось. Мы сидели каждый на своей кровати, благо пока их еще не додумались на дневное время пристегивать к стене, чтобы доставлять заключенным как можно больше неудобств, и молчали.

— Давно служите в охранном отделении? — спросил я.

— Я? — вскинулся сосед. — Как можно, я революционер.

— И в какой вы состоите партии?

Судя по виду и поведению, подсадной был человеком необразованным и неумным. Однако, в партиях он разбирался лучше меня, даже рассказал о первом съезде социал-демократической партии в 1898 году. Правда, рассказывал он так, как будто отвечал вызубренный урок.

— Так вы социал-демократ? — спросил я.

— Был, теперь я в социалистах-революционерах.

К эсерам у меня было особое отношение после знакомства с Дашей Ордынцевой.

— Слышал, вы, кажется, занимаетесь террором.

— А ваша партия контрреволюционеров чем занимается, — не ответив на мой вопрос, спросил он, — теракты проводит или вы больше по прокламациям?

Этот вопрос был такой неожиданный, что я не выдержал и засмеялся.

— Наша партия, голубчик, обожает государя императора, министерство внутренних дел и ненавидит вас, революционеров, потому прошу ко мне больше не обращаться.

Николаев сначала меня не понял, хотел еще что-то спросить, потом обиделся, отвернулся и пробурчал:

— Не хотите говорить, как хотите. Вам же хуже. Вскоре в камеру заглянул надзиратель:

— Ужин заказывать будете?

Обращался он только ко мне, нового заключенного проигнорировал, Я дал ему деньги.

Перед раздачей еды Николаева увели на допрос, потому ел я в одиночестве. Кухмистерская кормила нежнейшими немецкими сосисками с тушеной капустой — вкусно, добротно и качественно. Когда угрюмый надзиратель уносил грязную посуду, я дал ему пятерку за услугу. Деньги он принял с поклоном и, уже выходя из камеры, задержался и кивнул на пустую койку Николаева:

— Вы, господин студент, с ентим-то поосторожней будь. Он душегуб первостатейный. Страсть сколько христианских душ погубил. Ему терять нечего, а человека зарезать — тьфу.

— Спасибо, что предупредил, — растерянно поблагодарил я.

— То-то, — мрачно добавил надзиратель. — Ухо держи востро!

У меня от неожиданного сообщения на лбу выступила испарина.

Было похоже на то, что здесь разыгрывается не водевиль, как я думал, а драма. Николаев перестал казаться бездарным, неумелым статистом в жандармской игре.

Вполне возможно, что его-то как раз и назначили на главную роль. Пока он не вернулся с допроса, я прикрепил свой стилет на руку. Под широким рукавом арестантской куртки заметить его было невозможно.

Как всегда бывает, стоит возникнуть подозрению, всякое лыко попадает в строку — только Николаев вошел в камеру, я заметил, что губы его лоснятся и выражение лица довольное и сытое.

— Приятного аппетита, — пожелал я ему, отменяя объявленный бойкот.

— Благодарствуйте, — поклонился он, видимо, довольный, что я заговорил с ним первым.

— Чем кормили?

— Так как всегда, — начал, было, он, потом понял, что с вопросом что-то не так, и кончил присказкой. — Щи да каша, пища наша.

Говорить мне с ним было, собственно, не о чем. Да и Николаев больше не проявлял интереса к общению: лег на свою койку и повернулся лицом к стене. Я последовал его примеру. Предупрежден — значит, вооружен, но чего ждать от странного соседа и, главное, когда, я не знал. Мне предстояла бессонная ночь. Если Николаева посадили в камеру по мою душу, напасть он мог уже сегодняшней ночью.