Гиблое место - Шхиян Сергей. Страница 17

Разглядывать их и оценивать диспозицию у меня не было времени. Достать меня они могли только с фронта или тыла. Первый из нападавших исхитрился и по пытался полоснуть саблей сверху, через голову лошади, гоня ее на меня между берез.

Ошибка его была в одном, он чуть опередил товарищей. Я, пользуясь своим ростом, принял удар и, дав клинку соскользнуть по касательной, уколол ногайца в грудь. Инерция его движения была столь велика, что острый конец ятагана без труда пропорол ватный нагрудник кочевника и глубоко погрузился в тело. Его лошадь почти ударила меня в грудь головой, испугалась, встала на дыбы, подняв копыта выше моей головы, и шарахнулась в сторону, помешав второму степняку достать меня саблей сбоку. Я выскочил на свободное пространство и, прикрываясь высоко поднятым ятаганом, заколол и второго ногайца, для надежности повернув в его боку клинок.

Однако этим дело не кончилось. Третий противник сумел справиться со своим конем и, подняв его на дыбы, теснил меня лошадиными копытами, стараясь ударить саблей сбоку. Я отбил две атаки, попытался отступить к березам, но не успел. На меня наехало еще два кочевника, вклиниваясь между мной и деревьями.

Ногайцы взяли меня в хоровод, пытаясь с безопасного для себя расстояния посечь короткими кривыми саблями. Я крутился как юла, отмахиваясь от свистящих ударов, пользуясь преимуществом роста и длины руки, но чувствовал, что через полминуты начну терять скорость и быстроту реакции. Мышцы начали уставать и наливаться тяжестью.

Умереть так нелепо и внезапно, когда спасение казалось совсем близко, было до ужаса обидно. Мысли стремительно мельтешили в мозгу, ища выход из безысходного положения, а усталая рука, между тем, делалась неловкой и тяжелой.

Не помню, представлял ли я в эти долгие секунды, как острые клинки разваливают на куски мое единственное и невозместимое тело, но точно знаю, что никакого предсмертного холодка в груди не было. На это просто не хватило времени. Ногайцы визжали, все быстрее гоня коней по кругу, а я, как медведь в псовой облаве, огрызался контратаками, выбрасывая в их стороны ятаган.

В конце концов мне осталось только одно – достать одного из степняков в надежде, что меня не успеют посечь сзади. Шанс отбиться был почти нулевой, но нужно было на что-то решиться, чтобы не потерять последнюю возможность если и не спастись, то дороже продать свою жизнь.

Впрочем, и противники, ввиду двух убитых товарищей, не спешили рисковать и круг не сжимали, пытаясь воздействовать на психику и дожать меня без опасности для себя.

Занятый обороной, я не видел, как протекает основной бой на дороге. Оборона требовала полной самоотдачи и концентрации внимания. Потому, когда один из трех степняков изменив тональность крика, закрутился в седле и внезапно ускакал в сторону, я не понял, что произошло, однако на рефлексе воспользовался ситуацией, сделал стремительный выпад и полоснул по животу одного из всадников. Удар у меня вышел не сильный и, главное, не режущий, я только успел выбросить вперед ятаган и ударить им навстречу движению, почти как дубиной.

Прорубить из такой позиции толстую, ватную одежду, к тому же прошитую металлическими бляшками, было невозможно, а в ответ я почти неминуемо должен был получить удар саблей по незащищенной голове. Однако опять вмешался его величество случай. Ногаец, видимо, слишком низко опустил руку с саблей и, как на косу, налетел ей на вогнутый клинок ятагана. Завизжав, он откинулся назад почти до крупа лошади и так, будто лежа на спине, ускакал в сторону.

Теперь против меня остался только один противник, плосколицый человек с редкой бородкой и неподвижным гипнотическим взглядом. Он ногами горячил коня, и тот чертом вертелся на месте, в полном контрасте со своим совершенно спокойным хозяином. Я же неподвижно стоял, выставив перед собой ятаган, и ждал, что предпримет противник.

Мы в упор разглядывали друг друга. На плоском, кирпичного загара лице не было ни страха, ни растерянности. Может быть, немного удивления от такого нестандартного развития событий. Он созерцал меня, вероятно, так же равнодушно, как свою бескрайнюю степь, смотрел, как на скучную докуку, и профессионально оценивал шансы на победу. Я продолжал стоять все в той же позиции, как вдруг он бросил коня в сторону и ускакал.

Я устало опустил клинок к земле и только тогда смог осмотреться по сторонам.

Судя по всему, победа осталась за нами. На дорогу возвращались женщины и безоружные мужики. Несколько человек бежало к месту основного сражения.

Я выбрался на дорогу и медленно пошел к сгрудившейся над телами толпе.

Увидев меня, люди расступились, и я смог оценить наши потери. Двое мужиков, тех, что упали при первой атаке, были мертвы. Их прямо-таки раскромсали на куски, и смотреть на иссеченные человеческие тела было жутко.

Отец Алексий в темной от крови сутане стоял на коленях и молился. Четвертой жертвой был горожанин, которого я вчера освободил от колодок. Он был пока жив, но тяжело ранен.

Кроме наших, на дороге лежало шестеро убитых ногайцев. Остальные раненые и здоровые сумели ускакать, так же, как и два моих подранка.

– Как ты, отче? – устало спросил я Алексия.

– Ох, грехи мои тяжкие! – ответил он, подняв на меня измазанное кровью лицо. – За что насылаешь испытание на раба своего, Господи?

Вопрос был явно не ко мне, и я на него не ответил. Однако, убедившись, что на попе нет ни царапинки, а кровь на нем чужая, оставил его в покое и наклонился над раненым горожанином. Посекли его жестоко, и будь у нас в близкой досягаемости клиническая больница скорой помощи имени Склифосовского, то шансы выжить, у него, возможно, кое-какие и были бы, но не здесь, на пустой дороге. Раненый человек элементарно истекал кровью.

– Отпусти грехи, батюшка, – попросил он, со свистом выталкивая воздух из легких.

– Отец Алексий! – позвал я кающегося священника. – Отпусти грехи человеку!

– Недостоин! – живо отозвался поп и продолжил кланяться земле и креститься.

– Отпусти, грехи, батюшка! Господом Богом молю! – так же с трудом вымолвил раненый.

Брать на себя таинство посредничества человека с Богом и тайну исповеди, несмотря на надетый стихарь, мне было никак нельзя, по всем мыслимым моральным причинам, но отказать умирающему я не мог. Пришлось взять грех на душу и пойти на прямое святотатство. Самое грустное, что я ко всему прочему очень отдаленно представлял, как в таких случаях отпускаются грехи.