Грешница - Шхиян Сергей. Страница 70

Предложение лакеям понравилось.

– Ну, ты баба, чистый огонь! – похвалил меня первый. – Это значит, как ты вроде не своей волей к нему пришла, а силком?

– Примерно так, – подтвердила я.

– Огонь-то огнем, – вмешался в разговор второй, – только ты с нашим барином поосторожнее, а то не дай бог, осердится и чего тебе нарушит. Он когда в раж впадает, себя не помнит. Одну барышню арапником да смерти забил, другую ели живую отпустил помирать.

– Это правда, – подтвердил первый, – они с прежним управителем, тем, что в волка обратился, знатно чудили. Все друг другу доказывали, кто из них бойчее.

Мужики спокойно стояли передо мной, и мы мирно разговаривали, пока первый, вздохнув, не подал товарищу знак и попросил:

– Пошли что ли, барыня, а то и нам на орехи достанется.

– Пошли, – согласилась я и встала с постели. От борьбы мое оружие вылезло из-под ремня, и нужно было его поправить, чтобы случайно не выронить по дороге.

– Вы отвернитесь, я себя по женскому делу в порядок приведу, – попросила я.

Простосердечные мужики без возражений отвернулись. Я подняла рубашку и умастила пистолет и нож. Теперь можно было отправляться навстречу подвигам.

– Ну, что, скоро ты? – спросил первый.

– Готова, пошли!

Мы гуськом вышли из покоев. Спальня Трегубова была на втором этаже и чтобы туда попасть, нужно было вернуться в общий зал, затем подняться наверх по парадной лестнице. В доме был подозрительно тихо. Никто не слонялся как обычно по своей нужде, в общих покоях, из комнат не было слышно храпа. Казалось, что все знали, что сейчас происходит, ждут развития событий и приникли к дверным щелям.

Мужики шли молча, выполняя знакомое действие. Я шагала между ними и тоже молчала. Стараясь не скрипеть ступенями, мы поднялись наверх и коротким коридорчиком подошли к спальне Трегубова. Дверь в нее была плотно закрыта.

– Давай, Емеля, твоя неделя, – обратился первый похититель к товарищу.

Тот вытащил из-за пазухи мешок, развернул его и тихо мне сказал:

– Ты, барыня, не сомневайся, он чистый, жена только сегодня постирала.

– Ладно, начинайте, только осторожнее, сильно меня не помните, – попросила я.

Емеля расправил большой мешок и осторожно надел мне его на голову, потом продернул вниз края, и я вся оказалась внутри.

– Постучи сам, а то мне боязно, – попросил Емеля товарища.

Тот помедлил, потом осторожно постучал в дверь костяшками пальцев. Я услышала шаги, скрипнули дверные петли, и тихий голос Платона Карповича спросил:

– Ну, что доставили?

– Точно так-с, – доложил первый.

– Сильно брыкалась?

– Это как водится, очень резвая барыня, чуть Емельке глаза не выцарапала!

Кузьма Платонович довольно хмыкнул и приказал:

– Ладно, заносите.

Я приготовилась и придержала, чтобы не выпало, оружие. Мужики бережно меня подняли и внесли сначала в кабинет Трегубова, оттуда в спальню. Я замычала и начала вырываться.

– Сюда, сюда, несите, – указывал Кузьма Платонович, забегая вперед и демонстрируя хозяину свое рвение. – Кладите ее на полати. А ты голубушка не бунтуй, тебе теперь ничего не поможет! – добавил он, обращаясь уже ко мне.

Меня положили на что-то мягкое и отпустили. Для пущей важности я еще подергалась, поболтала ногами, после чего сделала вид, что смирилась.

– Снять с нее мешок или как? – спросил первый мужик, чьего имени я так и не знала.

– Не нужно, мы сами справимся, – наконец подал голос и Василий Иванович, – вы можете идти!

Мужики, про себя проклиная помещика и сочувственно думая обо мне, поклонились и вышли. Мы остались втроем. Какое-то время все они молчали. Трегубов откровенно трусил и жалел, что здесь нет Вошина. Потом спросил нового управляющего:

– Как она, Платоныч?

– Сначала ерепенилась, потом смирилась, – ответил тот. – Ничего, если не будет ласковой, получит арапником, сразу подобреет!

– А ведь я вас, Алевтина Сергеевна, полюбил всем сердцем, а вы меня так грубо отвергли, – плачущим голосом обратился ко мне Трегубов. Неужели вам жалко было сказать мне ласковое слово! Оборотили бы на меня свое внимание, тогда бы ничего плохого и не случилось. Было бы все по любви и согласию! А так вы меня сами вынудили к крайним мерам!

Я, не размыкая губ, промычала что-то возмущенное. Василий Иванович меня правильно понял и продолжил упрекать.

– Разве я вам не клялся в любви? Неужто, мое желание для вас совсем ничего не значит? Много ли нужно любящему человеку? Ласковый взгляд, да покорность! Вы же знали, как я скорбел, как болела моя душа, и вы даже простым добрым словом, не захотели меня утешить!

Удивительное дело, Трегубов думал именно то, что говорил! Он до глубины души был оскорблен моим равнодушием! Похоже, что этот баловень судьбы не знал ни сомнений, но милосердия. Он считал, что весь мир должен заботиться о его удовольствиях и все кто противится, негодяи и его злейшие враги.

Я едва сдержалась, чтобы не сказать, все, что о нем думаю, но в последний момент прикусила язык. Взывать к его чести и совести было самым последним делом.

– Мной не побрезговала сама матушка императрица, – продолжил он стыдить меня, – а вчерашней дворовой девке я оказался не хорош! Ничего, каждому воздастся по делам его!

Василий Иванович так распалил себя жалостными речами, что начал впадать в другую крайность, в гнев. Теперь мужское желание смешалось у него с ненавистью, и я почувствовала, как рука его сама потянулась к плети.

– Платоныч, сними с нее мешок, я хочу посмотреть ей в глаза! – капризно приказал он.

Кузьма Платонович сам изнывал от желания посмотреть на меня, правда, думал он в тот момент совсем не о моих глазах. Не теряя времени, старик попытался освободить меня от грубой мешковины. Однако я всем телом придавила край мешка, и сдернуть его с меня сил у него не хватило, он лишь протащил меня по постели и, задохнувшись, отступил.

– Больно она, Василий Иванович, тяжела, мне одному не справиться. Может позвать мужиков? Они ее мигом разденут.

– Пустое, я тебе сам помогу, пододвинь-ка мое кресло к кровати.

Бедный старенький Кузьма Платонович теперь был вынужден двигать кресло с увесистым хозяином. Трегубов как мог ему помогал и, наконец, мы все втроем собрались в одном месте.