Папуас из Гондураса - Шинкарев Владимир. Страница 12
АЛЕКСАНДР ЖЕГУЛЕВ
Так было и с Сашей Погодиным, юношей
красивым и чистым, избрала его жизнь
на утоление страстей и мук своих…
Печальный и нежный, любимый всеми,
был испит он до дна души своей… был
он похоронен со злодеями и убийцами.
Л. Андреев
… но когда стемнело, Саше стало совсем невмоготу смотреть на далекое зарево городских огней.
Глаза его слезились от фар редко проезжавших машин и ещё от того, что произошло только несколько часов назад, как он поцеловал – может в последний раз! – юную жену и чистого безмятежного младенца.
«Нет, – в который раз он до крови стискивал зубы, – так надо!». «А зачем?» – снова обволакивала его паутина неуверенности, неоднозначности и главное, сильной поганости избранной им судьбы.
«А почему?» – снова поднимал он прекрасное лицо к небу и звезды мерцали ему: доля такая.
«Какая доля? Бедовая доля?»
«Нет, просто: доля такая.»
Машины совсем уже перестали проезжать; Саша выбрался из канавы на шоссе и, теребя руками перочинный нож, двинулся во тьму. Со стороны города послышалось ритмичное повизгивание и замерцал огонек: приближался почтальон на велосипеде. Это была удача.
– Стой, почтальон, – изнемогающим голосом сказал Саша, доживая последние секунды перелома, – остановись, пора…
Александр почувствовал, что нож, руки и язык отказывают ему.
– Чего? – отозвался ошалелый почтальон, ставя ногу с педали на землю. В тот миг Саша выпростал из-под пиджака руку с ножом и несколько раз, как мог глубоко, ударил его. Почтальон побарахтался в своем вилосепеде и с грохотом свалился на асфальт.
«Кровушка невинная пролилась…» – с горечью подумал Саша, сволакивая бездыханное тело под откос.
(Иван недоуменно взглянул на Влеру Маруса, но тот спокойно созерцал демонстрируемое.)
Письма, найденные у почтальона в сумке Александр, какие разорвал и разбросал по шоссе, а какие втоптал каблуками в землю. Завернувшись в ворох реквизированных газет, Саша долго, шумно шелестел как еж и ворочался в сырых кустах не в силах заснуть.
«Ну вот и началось… – думал он и дрожал, – тварь ли дрожащая, или…»
…
Дело пошло быстро и хорошо. К Саше примкнули многие, видно время назрело – его отряд рос как снежный ком, не по дням, а по часам. После удачного налета на пост ГАИ достали оружие, боеприпасы, что позволило значительно расширить объем боевых операций; не принебрегали и мелочами.
И народ любил Сашу, любил и понимал. Понимал тогда, когда отряд взрывал водонапорную башню и рушил мосты, и тогда, когда Александр, плача то жалости расстрелял десяток баб, собирающих на поле картошку.
«Землю собой украсил, как цветами!» – говорили об Александре по деревням, носили ему молоко, творог – все знали, что с боем взяв сельпо, Саша не риквизировал пищевых продуктов, а без жалости сжигал. Если кого заставал на экспрприации – расстреливал лично. И дисциплина была в отряде жесткая – никаких разговорчиков, песен. Бойцы, сжав зубы, вытерпели даже объявленный Александром сухой закон. Все было подчинено одной цели, одной программе:
1. Убей
2. Лучше всего неповинного
3. Мучайся потом
4. Земля содрогнется
5. Совесть народная проснется
6. Еще неизвестно, но что-то будет.
А девиз в отряде был прост: сегодня ты живой, а завтра тебя нету.
Троих самых отчаянных бойцов: Сеню Грибного Колотырника, Пантюху Мокрого и Томилина Саша назначил взводными и доверил совершать самостоятельные рейды по области.
Сеня Грибной Колотырник, жестоко страдающий без спиртного, хронический алкоголик, делал все, чтобы оправдать высокое доверие. По призванию Сеня был народным мстителем экстракласса, такого класса, что затряслись бы от него в ужасе Тарас Бульба и Малахия Уолд и шарахнулись куда глядят и спрятали бы головы под мышку. Такого калибра был Сеня Мститель, что всему человечеству мог, не моргнув, плюнуть в рожу; положить (как Мрамалад бомбу) земной шар на одну ладонь, а другой прихлопнуть.
Грибным Колотырником его ласково называли бойцы за то, что он часто срывал зло на грибниках. Порыщет по лесу и наткнется на грибника.
– Ну-ка, ну-ка, подойди сюда, грибничек.
– А что вам собственно нужно, товарищ?
– Ты не ершись, а отвечай: собирал грибы?
– Да, собирал.
– А ты их сеял, сажал?
– Позвольте пройти, товарищ.
– Вот то-то, грибник: собираешь то, что не сажал, и жнешь что не сеял и потому не позволю я тебе никуда больше идти.
И застучит Сеня морду грибнику досмерти. Сегодня мы живой, а завтра тебя нету.
– Слушай, это что же такое показывают? – с тревогой спросил Иван.
– Как чего? Про партизан. Или про революцию.
– Какие партизаны, балда, ты видел как они жигуленки взрывают, икарусы?
– Да что ты, Иван, обыкновенный фильм про войну, а может и про партизан.
– Ну дурак ты, Валера! Совсем у тебя чердак съехал от браги. Не могут такого показывать, не могут, понял?! Не могут. Может, правда, научная фантастика? Да нет, не похоже.
Валера равнодушно смотрел на экран. Иван вскочил и тревожно заходил по комнате, не отрывая глаз от телевизора.
…
Пантюха Мокрый уже третий час лежал в лопухах и вел наблюдение за большим селом Косицкое. Иногда он вскидывал руку, будто желая ударить рой синих, жирных мух, летающих вокруг, ползающих по траве, по лопухам, по потному лицу Пантюхи. Солнце перевалилось за полдень, жара усиливалась. Пантюха утирал налипшую на лицо травяную труху и мошек, зорко вглядываясь в малоподвижное от зноя село.
Прямо перед глазами Пантюхи желтые одуванчики на фоне черной тени сарая городо клонились к теплоте, как прекраснык женщины Вармеера; дальше несколько баб пололи серое болотище. В самом селе электрик влезал то на один то на другой столб и трогал электричество.
Пантюха несколько раз было поднимал обрез, чтобы снять электрика со столба, но обрез был враль – с трех выстрелов только одного и забирал, а обнаруживать себя раньше времени и даром Пантюхе не хочется.
Оцепенение нашло на него, веки смыкались. Незаметно из отвратительного звона мух выделился разноголосый, рокочущий рев. Пантюха вздрогнул, приподнялся из лопухов и взглянул на залитую солнцем дорогу: из леса поползла разноцветная лента какой-то толпы.
Это была банда некогда известного художника, а ныне бандита Витьки Тихомирова.
Дюжие, вполупьяна для куражу молодцы ошибали шашками репейник, гарцуя на лоснящихся конях; в дрожащем от зноя воздухе колыхались знамена и хоругви кисти Витьки Тихомирова, изображающего самого Витьку Тихомирова, насупленного Нестора Махно, Бакунина, князя Крокина с топором в руке, Че Гевару, Джека Потрошителя, Бонни и Клай и многих других – только Саши Жигулева небыло на этих хоругвях, чем уже и раньше знал Пантюха.
Бойцы и Витька были самых разных мастей – больше всего, конечно, было румяных, усатых, с пьяными рожами, поющих «ударили Сеню кастетом»; но была, например, группа молодых молодчиков в черных рубашках, горланящих «Джовенезу» (и кое-кто из них осторожно мычал «Хорста Весселя»), пооддаль ехали с усталыми, грустными лицами ребята в конфедератках, поющие «Красные маки – под Монте-Кассино»; с ненавистью смотрели они на чернорубашечников, а на них самих свирепо поглядывали самовары рожи бандитов с самодельными георгиевскими крестами.
Не было у Витьки в отряде только толстовцев, ментов не было, шпионов всяких; но особенно Витька не любил буддистов. Три раза брал Тихомиров приступом город Нерваново-Вознесенск, гнездо и рассадник буддисткой заразы, и вырезал всех буддистов в чистую, и три раза город отстраивался, наезжали на ласковых баб-ткачих мужики (буддисты, как утверждал Витька), и снова вел Тихомиров свой отряд раскручивать Нерваново-Вознесенск, третий раз за все лето.