Папуас из Гондураса - Шинкарев Владимир. Страница 13

За бойцами ехало пропасть накрашенного бабья на телегах и десятки подвод обоза – с семенным зерном, бочковою свининой, ящик с самогоном, шампанским и водкою «Золотое кольцо», тюки тканей и югославских обоев, запчасти автомобилей, мебели, посуды, стереоаппаратура.

Особенно держалась подвода менее ширпотребных товаров, предметов обихода лично Тихомирова: краски, гипсовые статуи, портрет батьки махно на велосипеде, реквизированная в краеведческом музее картина «Алярюс» американского, видимо, художника Э.Кэбпэкоба, подписанная латинскими буквами: А.Саврасов.

Банда подъехала к селу, Витька махнул рукой; отдельные голоса замолкли и после нескольких секунд секунд молчания гнустный голос запевалы заныл где-то по середине колонны:

И сытые, распираемые удалью бандиты брызнули, как гнилой апельсин не дожидаясь конца куплета припев (впрочем совсем из другой песни):

Банда въехала в село. Девки высыпали на площадь перед почтой и раззявив рот любовались сытыми мордами бойцов.

Какой-то сефрик на костылях притащил каравай хлеба с полотенцем и утирая слезы, подал Тихомирову.

И Пантюхе Мокрому так было обидно глядеть на эту зажиточную вольницу, что он вскочил и не отряхнувшись, побежал через огороды в село. Он выбежал на площадь, матерясь, расталкивая баб и вплотную подошел к Тихомирову.

– Харю разворочу! – задыхаясь крикнул он. Все замолкли. Старик с караваем перестал плакать и попятился за баб.

Витька важно поправил папаху и кашлянув, разгладил усы.

– Утрись ты своими папахами! – крикнул Пантюха, – банты ещё анархистские нацепи, бандит!

Витька Тихомиров склонил голову назад и поднял одну бровь гораздо выше другой. Тотчас к нему, спешившись, подбежал бледный, гнилой юноша в ленноновских очках.

– Пантюха Мокрый, из жигулевских, – шепнул юноша Витьке. Витька кашлянул, поправил пулеметные ленты на груди и важно, как ласковый барин холопу сказал:

– Что же ты меня ругаешь, дружок? Чем же я хуже твоего Сашки?

Пантюха заскрипел зубами и сжал кулаки:

– Сашка светлый, свету дите! Сашка – положительное имя стало, мы с ним совесть народную упромыслим, а ты за ним вылез, как вошь на гребень! Ишь, «чем я хуже»! Ты бандит и вор, вон ряху то наел награбленным сельпо, а мы в отряде по три дня не жрамши!

– Как же нам не экспроприировать? – вмешался в разговор бледный юноша анархист, – Ведь мы так же как Жигулев, выступаем с прикладной инициативой ультрапарадоксальной фазы тотального отказа.

Девки в толпе прыснули смехом.

– А?! «Астраль-ментел», с-сука! – с лютой злобой сказал Пантюха, глядя на анархиста, – Эх, вон на кого патрон бы стратить! Слыхал я про тебя, гнида! Да руки не доходили.

– Скажите, Пантелей, у вас есть определенная политическая программа? – спросил юноша, ко многому привычный.

– Сколько ни есть – вся наша.

– Но вы могли бы сформулировать?

– Коли я кому сформулирую, дык он и не встанет, а программа наша проста: сегодня ты живой, а завтра тебя нету.

– Ты, дурак, думаешь мы крамольничаем? – продолжал Пантюха, обращаясь к Витьке, – мы не крамольничаем, мы горюшко народное невосплакучее слезами омываем, для народа рядеем! А ты – уркаган, тебя в тюрьму надоть! Водку пьешь! – с обидой вскричал Пантюха напоследок.

Все промолчали.

– Уймись ты, дурачина, сейчас тебе Витька «Встань-хряк» устроит, – крикнула из толпы какая-то баба в мухояровой душегрейке.

Пантюха, усмехнувшись, сплюнул; и даже не сплюнул, а как-то особенно презрительно уронил слюну с языка.

Все снова, восторгнувшись, промолчали.

– Сашка-то твой небось побольше народу перекокошил, – произнес Витька, подумав.

– Саша наш кокнет одного, дык потом час мучится, плачет! А ты… шпионов все ловишь! В Ожогином Волочке и было-то 40 дворов, а там что шпионов настрелял! Хоть Машка из сельпо, продавщица – какая она тебе шпионка, если и по выходным нам косорыловку давала!

Все враз затаили дыхание. Витька, чуть улыбаясь, туманно смотрел на Пантюху. Кровушкой запахло на солнечной площади села. Явная обида вышла атаману – ведь дело в том, что женщин-то Витька принципиально никогда не кокал – жалел. Тетю Машу из сельпо покрошили двое чернорубашечников, за то Витька их потом самолично шлепнул, а с ними заодно ещё пяток Аковцев; ведь скор был Тихомиров в таких случаях и девиз его был ещё проще, чем у Саши: сначала действуй, а потом разберись.

Пантюха мигом сообразил все то, когда ласковая рука витькиного ординарца Пароконного вынула у него из-под пиджака обрез, а другая рука нежно взялась за плече. Пантюха понял, что сегодня он живой, а завтра его небудет.

Бабы заранее заголосили, ведь всех сашиных бойцов жалели, а Пантюху любили как родного.

Витька поднял руку, переждал, когда все замолкнут, и негромко осведомился:

– Буддист?

Бабы снова заголосили, услышав такой жуткий вопрос, однако ошибка была слишком очевидна – на буддиста Пантюха даже не тянул.

– Шпион, толстовец, мент, Дэвид Боуи? – выдал Тихомиров сразу обойму предложений, от каждого из которых разило могилой.

– На толстовца похож… – услужливо закачал головой гнойный анархист, зная, что одного из роковых определений Пантюхе не миновать.

– Ну а раз толстовец, так и рубай его, хлопчики! – не повышая голоса крикнул Витька Тихомиров через плечо и тронул коня.

Заулюлюкали, засвистели, блеснули в пыльном воздухе веселые шашки, глянцевидные лошадиные крупы и жирные загривки бойцов заслонили собой от стонущих баб хрипло матерящегося Пантюху Мокрого.

Да. Сегодня ты живой, а завтра тебя нету.

Одновременно с Пантюхой Мокрым не стало и Сени Грибного Колотырника, причем обидно нелепо: Сеня, не в силах обойтись без алкоголя, стал понемногу есть ядовитые грибы и вскоре, так и не прийдя в сознание, умер.

Узнав о гибели Пантюхи, Саша весь отряд бросил в жестокий бой с Витькой Тихомировым и почти победил разжиревших на краденном сале бандитов, (которых теперь в народе прямо уже и считали за бандитов), но пешим жегулевцам не взять было Витьку в кольцо, и он ушел залечивать раны в Новгород. Но и Саша недосчитался многих лучших бойцов, а некоторые предали народное дело и ушли за Тихомировым, к его бабам и дармовой выпивке.

Мало осталось верных, но железным строем сплотились они. Близилась осень; Саша понимал, что зиму в лесу перенести не удастся, придется возвращаться в город, к семье, к постылой работе в конторе и поэтому отряд торопливо боролся день и ночь: вчистую вырезали геологическую партию и зарыли скважины, которые геологи успели пробурить, взорвали все рейсовые автобусы на область, пустили под откос десяток поездов дальнего следования.

Удалось даже сбить несколько низко летящих самолетов-кукурузников, опыляющих поля.

Однажды зябкой сентябрьской ночью Саша и Томилин бесшумно сняли сторожа детсадовской дачи, тихо подперли дверь колышком и принялись осторожно забивать окна: Саша придерживал доску, а Томилин обернутым в вату молотком прихватывал ее гвоздиком.

Только к утру, когда небо светлело, были заколочены все окна большого деревянного строения.

Томилин приник к щели и долго слушал: все было тихо, все спали.

– Давай, Сашок, – шепнул он и стал откручивать крышку канистры с киросином.

Саша взял в руку канистру, чуть наклонил ее, но вдруг задумался и с тоской поглядел на небо. Слезы замерцали в его глазах под светом тусклых звезд. Он сел на крыльцо и крепко сжал голову руками.