Псаломщик - Шипилов Николай Александрович. Страница 23
– Память у тебя, как у юного попугая жако, – говорю я и тереблю спящего на заднем сиденье ребенка: – Алеша, приехали! Пойдем пить чай с халвой!
– Вас послушаешь – водки захочется! – отвечает Алеша. – С халявой!
– Вот он – шпи-он! Я тебе рот зашью, маленький бич, если еще раз услышу про водку хоть полслова!
– Вот… – пискнул ехидный Алеша, – …ка…
– Вот приедем, попьем чаю. Потом мы с дядей Юрой уедем, а ты будешь дома читать умную книгу до тех пор, пока я не вернусь. Понятно?
– Та я ж з пэрэляку, дядько Петро! Я видел во сне такую чушь: кошку, похожую на сову!
– Сова – она и есть летучая кошка! – успокоил его Юра. – Никакая это не чушь! А знаешь, к чему такой сон?
– Нет. К чему?
– Лифт у Петюхана-то, как всегда, не работает! Попрем на пятый этаж своим ходом. А будь у нас крылья!
– Да! – соглашается Алеша. – Крылатые нищие – светлое будущее России!
– Ого! – восхитился Медынцев. – Это же девиз съезда! Гениальный ребенок! Нет, Петюхан, он точно – твой сын. Алешка, продай девиз!
– Дарю, – скромно отозвалось предложение на спрос. – У нас просто: царь сказал, народ исполнил.
20
После развода со старомодной своей мечтательницей о миллионах мне негде было жить. С нашей общей жилплощади она меня выписала за время моих скитаний. А нынешнюю однокомнатную квартиру отдал мне под жилье Юра Медынцев, когда купил себе новую на свои нищенские сбережения. Ее он и называл бункером. Шестой год уж пошел с тех пор. В свои наезды в Китаевск я живу здесь и пишу никому не нужные романы. Здесь, похоже, мне и придется доживать свои дни. Юра забрал отсюда только писанный маслом портрет своего папчика – дяди Сери. Папа Серя был писан с фотографии в форме майора артиллерии.
На портрете – подпись в отместку:
Под портретом подпись:
По хозяйской привычке Юрий Сергеевич Медынцев – Царь нищих – сразу проскочил на кухню готовить чай, вразумлять Алешу своим мужским примером и читать ему вслух свой мой доклад.
– Ты будешь мне задавать вопросы, Алехан! Потому что устами младенца вопрошает истина… А ты, паря, – сказал он мне походя, – иди, налей горячей воды в ванну и начинай парить свои бедные бледные ноги! Чувствую я, что ты простужен: такую уж ты ахинею несешь…
– Какая такая вода, Юра? Во-первых, при моем облитерирующем атеросклерозе парить ноги нельзя. А во-вторых, ты, дядя Юра, как вчера из детдома… Тебе фамилия Чубайс знакома? Тоже из ваших, из бедных. И артист поистине народный. Вторую неделю кукую, как зигзица: сколько лет воры у лохов будут тепло красть?
– Алехан! Кто остроумней: я или Петюхан?
– Дядя Петро поостроумней будет!
– Когда он еще будет, а я – уже! Посмотрим! – пообещал Царь нищих. – Здесь ты глубоко заблуждаешься, паря! Я – злободневней. Ты еще мал и ты не можешь самостоятельно отличить идиота от неидиота.
Я с ногами уселся в кресло времен хрущевской оттепели и включил записи на автоответчике.
Неизвестный: «Здравствуйте, Петр Николаевич! Меня зовут Олегом. Ваш телефон я узнал через свою знакомую моей жены, журналистку Наташу Хмыз! Она школьная подруга моей жены. С ее слов я понял, что вы хорошо знаете внутрицерковную жизнь. Потому-то я и обращаюсь к вам за консультацией», – как по писаному заговорил дьяконовский бас.
– Началось… – буркнул Медынцев. Вот не зря они с Наташей Хмыз были супругами. Одна сатана: хлеба не давай, дай поболтать. – Ему в большом духовном оркестре геликоном работать, а он! Где у тебя хлеб, керя, где масло? Где икра, наконец? – И он снова удалился на кухню.
Олег: «… Зарплата псаломщика невелика. По сравнению с доходами настоятеля, естественно. И меньше минимальной зарплаты, признанной государством. Оговорюсь, это в городских храмах. В сельских платят, наверное, столько, сколько могут. А у нас семья православная, имеем четверых детей…»
Царь (из кухни): – К нам его, к нам, в Лигу нищих! Пусть работает инвалидом кавказской войны, как настоящий мужчина! – донеслось с кухни.
Я прибавил громкости.
Олег: «… И дело вовсе не в зависти, что кто-то имеет много, а то, что детям не хватает на нормальное пропитание! Они, дети-то, конечно, понимают… – мне показалось, что незнакомец Олег глухо застонал, однако он кашлянул, извинился, сославшись на простуду, и продолжил: – …детки-то и не просят, они понимают! А я, бывает, от этого их понимания готов выкопать себе в лесу могилку, лечь в нее заживо и не вставать, прости ты меня, Господи! Петр… э-э… Николаевич… я хотел у вас узнать, сколько часов в день работает псаломщик и сколько получает за требы. Я понимаю, что у каждой работы есть свои особенности: так, если псаломщику положено столько-то часов, то больше, как ни хоти, не получишь. Мне кажется, что жить на зарплату псаломщика, певчего, пономаря просто физически невозможно! В нашем храме из-за этого периодически меняются пономари – надо кормить семью и детей, но на оклад это сделать невозможно. А на подработку не всегда хватает времени. Насколько мне известно, во многих храмах Первопрестольной вообще нет пономарей „на окладе“, но очень много… м-м… добровольцев. Как вы, например. За счет этого удается „закрыть“ все службы. Правда ли это? И как вы зарабатываете? Не могу ли я быть полезен? Как жить в небольших городах – просто не знаю. Разумеется, насчет организаций „профсоюзов“ и прочих либеральных, мягко говоря, „причуд“ в церквях, я согласен с возражениями. Мне кажется, что должность является честью для православного христианина, и ради денег вряд ли кто там работает. Но жить-то как? Работа должна кормить. Дорогой Петр… э-э… Николаевич, по моему скромному разумению, у вас уникальный опыт чтеца. Так посоветуйте мне что-нибудь, Христа ради! Мой телефон…»
– Вот-вот! Христа ради! А я что говорю? – актерствовал Царь, проходя с чайником в ванную. – Церковь нынче бедна! А в былые-то, керя, времена, при императрице Елизавете, насельники самой Лавры жили не тужили! Каждому монаху, керя, ежедневно отпускались – заметь: бутылка хорошего кагору, штоф пенного вина, по кунгану меда, пива и квасу… – орал он оттуда. – Некий святой отец носил шелковые башмаки и чулки, на башмаках бриллиантовые пряжки в десять тысяч тех, те-е-ех еще рублей. Разве не так, керя? Гардероб с шелковыми и бархатными рясами занимал у него целую комнату, такую, как та, в которой ты сидишь! О нем говаривали: «Гедеон-то, Гедеон, а вот нажил миллион».
– Ты начитался дурных неотроцкистских пьес, жалкий актеришка… – говорил и я. Говорил громко, зная, что Алеша внимательно, как прилежный ученик, вслушивается во все наши разговоры. – Ты, может быть, и царь, Юрка, но священство выше царства.
– Ничего подобного! Это сам Поселянин про Гедеона писал, человек многоуважаемый!
– Вот потому вас, актеришек, и хоронили за церковной оградой, как самоубийц и нехристей! Слышите звон, да не знаете, где он! А это звон колокольный! По ком он звонит, колокол-то, а, керя?
– Да уж ладно тебе, демагог с досоветским стажем, тебе видней! Я же не принципиально, я так…
– Всякий труд, Юрка, достоин пропитания! А люди – они не святые, и потому всяк ответит за свое!..
– Да шучу я! Ты, Петюхан, становишься занудой! Хорошие деньги портят твой веселый и дружелюбный нрав, щен!
Следующий звонок был от Наташи Хмыз.
Наташа: «Здравствуй, Петенька, здравствуй, миленький, здравствуй, умница, здравствуй, понимальщик души моея!..»
Юра: – Эк, как она тебя цветочками обсаживает! А ведь ты еще живой!
Наташа: «… Здравствуй, суровый мститель за всех униженных и оскорбленных Святая Руси, здравствуй, мой единственный личный и национальный герой! Горе, о арахисовая халва моих дней, горе у меня! В Греции приспущен государственный флаг и объявлен траур: сегодня ночью в диком степном граде Китаевске, где по улицам ходит медведь на липовой ноге и с кобурой со Стечкиным под левой подмышкой, едва не был убит кирпичиной еще дореволюционного обжига предприниматель Иван Георгиевич Хара…»