Две недели в другом городе - Шоу Ирвин. Страница 11

Кровь остановилась так же внезапно, как потекла. Прохладный вечерний воздух возвращал Джеку силы. Тошнота и головокружение отступили, остались только усталость и смутный страх; глубоко дыша, он напряг зрение, чтобы убедить себя в том, что сейчас не расстается с любимой на платформе вокзала в дождливый вечер.

Джек зашагал в сторону отеля, принуждая себя переставлять ноги, стараясь не споткнуться о бордюрный камень и не угодить под колеса машины, с трудом решая простейший вопрос — купить ему газету в освещенном киоске или не делать этого.

Он услышал за спиной цокот каблучков, женщина обогнала его. Джек узнал шлюху-немку из бара. Гамбург, вспомнил он, крупные красноватые руки. Он с бесстыдством подумал о том, что могли делать эти руки сегодня вечером. На ногах у женщины были красные туфли. Она шла быстро и казалась Джеку рассерженной; похоже, вечер принес ей разочарование. Еще одно число в столбике.

Он вошел в свой отель. В баре работал радиоприемник: передавали какую-то песню. Джек слышал ее впервые. Ему почудилось, что обувь, стоящая возле дверей на полу длинных темноватых коридоров, — это все, что оставили после себя обитатели номеров, казненные сегодня в час коктейля.

Он прошел мимо двадцати дверей. Из номеров не доносилось ни звука. Людям, замкнувшимся в них, не приходилось менять фамилии, их жизни были цельными; они спали, не разглашая тайны своего местонахождения. Красных женских туфель в коридоре не было. Джек убедился в этом.

Он забыл, в каком номере живет, и несколько секунд простоял в коридоре без движения; ему казалось, что он никогда не сумеет найти свою дверь. Ищи комнату, где в шкафу висит пиджак с пятнами крови. Нет, его чистит горничная.

И тут его осенило. Джек взглянул на ключ, прикрепленный к большой пластмассовой бирке с номером 654. Гордясь своей сообразительностью, он уверенно зашагал по коридору, не задевая стен. Перед номером 654 Джек остановился. Ему казалось, что он здесь впервые, что он очутился перед чужой дверью, на которую повесили его номер, похоже, пока он отсутствовал, тут произошли странные, зловещие перемены. Ночные портье все перепутали. Где находится другая дверь? В каком городе? В Нью-Йорке, Лос-Анджелесе, Лондоне? Номер 654 источал запахи лаврового дерева и эвкалипта, тропиков и целебных трав. Беверли-Хиллз, вспомнил Джек, город Делани, наказание Делани, туман, тянущийся с океана, поздний вечер, девушка в машине с откидным верхом, на заднем сиденье — непрерывно лающая собака с хищно оскаленными клыками, символами калифорнийской любви.

Он вставил ключ в скважину замка и вошел в комнату — холостяцкую, без следов присутствия детей, пахнущую лавровым деревом и эвкалиптом; он явно никогда здесь не бывал. Отражение светильника на стекле, закрывавшем гравюру с видом Рима, разрезало средневековый город на неупорядоченные фрагменты из кусков каменных стен с бойницами и остроконечными башенками; если бы возводившие их люди воскресли, сейчас они вряд ли узнали бы творения своих рук.

Джек шагнул в ванную комнату, увидел свое лицо сначала в зеркале, висящем над одной раковиной, затем — в зеркале, расположенном над второй раковиной. «Одна — для меня, вторая — для кого-то другого». Он с трудом узнал себя, как зрители, выходившие из кинотеатра. На языке у него крутилась собственная фамилия. «Готова поспорить, это он», — мысленно повторил Джек слова девушки.

Он прошел в спальню и посмотрел на фотографию жены и детей, сделанную в Альпах: они улыбались, стоя на залитом солнечным светом склоне. Сев на кровать, Джек взглянул на телефон; он испытал соблазн поднять трубку и произнести: «Я прилечу домой ближайшим рейсом». Но он не коснулся аппарата.

Раздевшись, он аккуратно повесил свою одежду (те, кто рекламирует чемоданы, не мнущие костюмы, — бессовестные обманщики). Лежа в комнате под простыней, он говорил себе: «Утром все будет хорошо».

Джек вспомнил красные туфли немки и ее красные руки, одинаково умело пересчитывающие лиры и ласкающие чьи-то тела. Потом он заснул.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Бык ревет в своем загоне, но президент в черной маске и берберской шляпе выходит на арену и бракует животное. Зрители пытаются облить президента бензином. Почему-то очень важно выманить быка из загона, не позволив ему ступить на арену. Двое служителей, оба во всем белом, по освещенному свечами коридору ведут в загон белую корову. Ей страшно, она упирается. Служители заставляют ее пройти вперед и предстать перед быком в наиболее соблазнительном ракурсе. Бык продолжает реветь. Белая корова жалобно мычит сначала на одной ноте, потом срывается на другую, более высокую; она мотает головой из стороны в сторону. Избранный по всем правилам президент в черном костюме, ничем не вооруженный, открывает железную дверь, за которой находится бык. Разъяренный зверь с широко расставленными рогами выходит из загона. Пена, бурлящая вода, корабль, терпящий бедствие, гребень волны, стремительный отлив. Первый Служитель, сначала насаженный на рога, затем растоптанный копытами; его облачение потеряло свою белизну.

Снова в царстве животных. Бык разглядывает белую, жалобно мычащую корову. Он делает выбор между убийством и любовью; сблизив четыре копыта, он вонзает рога в белый бок коровы, столь соблазнительный при иных обстоятельствах. Корова падает, она уже не белая. Ее мольбам приходит конец. Бык стоит возле нее, замечтавшись под стеклянным канделябром.

Снова мир людей. Второй Служитель, тоже в белом, бежит по коридору, мимо бокса, где я прячусь за запертой железной дверью возле отвернувшегося от меня человека, чье имя крутится у меня на языке.

Служитель сломя голову несется по насыпанному в коридоре песку; возникающие при этом звуки напоминают те, что издает медная тарелка, когда по ней бьют металлической метелкой. Из глотки Второго Служителя вырывается вопль. Он прячется в соседнем боксе и, тяжело дыша, запирает дверь. Бык трусцой подбегает к двери и смотрит на нее вполне миролюбиво. Затем он вышибает дверь. Из бокса доносится громкий крик. Бык совершает то, к чему его готовили всю жизнь.

Второй Служитель становится безмолвным, как Первый и белая корова.

Бык снова в полутемном коридоре, он принюхивается к чему-то, стоя у двери, за которой возле отвернувшегося от меня человека скрываюсь я. Затаив дыхание, наблюдаю за тем, что происходит по обе стороны от запертой двери. Мой сосед по-прежнему неподвижен. Бык решает, что обувь, выставленная у бокса, не представляет интереса. Но мой сосед, похоже, исчерпал лимит молчания и неподвижности. Шевельнувшись, он вздыхает, издает какое-то бульканье, затем стон. Я в ярости тыкаю его пальцем в бок между четвертым и пятым ребрами. Бык возвращается к двери, почуяв близость людей. Он испытывает прочность двери, которая дрожит, но не поддается. Бык снова и снова бьет ее рогами, летят искры, темп ударов нарастает, грохот становится непереносимым. Я прижимаюсь к железной двери; та дрожит при каждом ударе. Незнакомец сидит на соломе спиной ко мне.

Дверь не поддается.

Бык отступает, обдумывая свой следующий шаг.

Затем он начинает прыгать вверх, словно лев; с каждым следующим прыжком его копыта взлетают все выше и выше, наконец ему удается перекинуть их через верхнюю кромку двери. Он виснет, заполнив собой просвет между дверью и крышей. Потом смотрит на меня и на моего соседа, который разглядывает заднюю стену бокса.

Бык задумчиво наблюдает за нами своими добрыми печальными глазами; я понимаю, что сейчас его надо ошарашить, сбить с толку песней, танцем или смехом. Я выхожу на середину бокса, как на сцену; бык заплатил за свое место и заслуживает отменного зрелища. Я начинаю петь и плясать: отбиваю чечетку, делаю антраша, исполняю танец маленьких лебедей; пот заливает глаза, я имитирую голосом барабан, скрипку, французский рожок, треугольник. Бык, словно зритель, сидящий на балконе в первом ряду, смотрит с интересом, завороженно, его рога касаются потолка, передние копыта перекинуты через верхнюю кромку двери.