Две недели в другом городе - Шоу Ирвин. Страница 56

— Не совсем. Я дал взятку охраннику на железной дороге, и он запер нас в багажном вагоне.

— Нас? — удивился Джек. — Сколько вас было?

— Семеро. Моя жена, сестра, ее муж и трое их детей. Я дал охраннику в Буксе бутылку коньяка и полпачки сигарет. Больше у нас ничего не было.

Семь жизней, подумал Джек, за бутылку коньяка и десяток сигарет. С тех пор цена возросла.

— Швейцария оказалась замечательной страной. — Макс лукаво улыбнулся. — Правда, моя фирма держала там кое-какие капиталы. У нас было чем платить. Нам позволили самим выбрать место интернирования. Я выбрал горнолыжный курорт. К концу войны стал неплохим горнолыжником.

— А потом вы вернулись в Венгрию?

— Конечно, — отозвался Макс. — Некоторое время обстановка там была обнадеживающая. Нам вернули две наши большие трикотажные фабрики. На время. Затем, когда к власти пришли коммунисты, я остался там управляющим.

— Как вам работалось при коммунистах?

Макс вполголоса засмеялся:

— Неплохо. Вначале. Потом они начали затягивать гайки. Устанавливать непосильные нормы выработки. Поначалу с ними можно было спорить. Позже невыполнение плановых заданий стали квалифицировать как саботаж, а виновных в нем сажали в тюрьмы. Большинство людей перекладывало ответственность на нижестоящих, а те, в свою очередь, — на собственных подчиненных. И так далее. В конце концов двух-трех рабочих арестовывали. На месяц-другой спокойствие восстанавливалось; потом все повторялось снова.

— О Господи. Как люди могли жить в подобных условиях?

Джек заметил, что Брезач опустил в автомат десятый жетон.

Макс пожал плечами, покачивая бокалом с остатками вермута:

— Люди живут, как могут. В конце концов, сейчас так живет половина мира.

Макс виновато улыбнулся.

— Я был не в силах вынести это. Не мог отправлять людей в тюрьму, чтобы уберечь от нее себя. Вероятно, тут сыграли свою роль годы, проведенные с английской няней. Я понял, что должен бежать. Когда началось восстание, я перешел границу. Все не так плохо. Мне всегда нравилась Италия.

Джек покачал головой, думая о бесчисленных беженцах двадцатого века, о несчастных эмигрантах, с риском для жизни пересекавших всевозможные границы.

— Ваша жена сейчас тоже в Риме? — спросил Джек.

— Нет. Она умерла пять лет назад в Венгрии. У меня никого нет.

— Что, по-вашему, ждет Венгрию?

— Ничего, — ответил Макс. — Все будет только хуже. А в конце концов русские почувствуют, что они уже достаточно сильны, и бросят бомбы. На всех.

— Вы считаете, это неизбежно?

Макс улыбнулся:

— А вы?

— Не знаю, — произнес Джек.

«Жаль, Стив не имел возможности поговорить с Максом перед тем, как сел писать свое письмо», — подумал Эндрюс.

— Надо быть оптимистом.

— Американцам легче. Быть оптимистами, я имею в виду, — заметил Макс. — Конечно, у вас был шанс, но вы его упустили. Сразу после войны вам следовало бросить бомбу.

— Мы не могли пойти на это.

Макс пожал плечами:

— Наверное, у вас были свои причины. И все же только бомба могла спасти вас.

К стойке подошел Брезач.

— Никто ее не видел, — сообщил он. — Что дальше?

— Выпей, — предложил Джек. — Похоже, ты в этом нуждаешься.

На сей раз они взяли бренди. Пошел девятый час. Джек посмотрел на своих спутников — на сутулого, интеллигентного, тихого человека с красным шерстяным шарфом, блуждающего по Европе, и измученного, обессилевшего парня. Он чувствовал, что связан с ними, несет за них ответственность. Внезапно ему показалось очень важным, чтобы они не потеряли друг друга. К тому же Джек стремился оттянуть тот час, когда останется один на один с ночью.

— У меня есть идея. Пора перекусить. Позвольте угостить вас ужином.

Макс вопросительно взглянул на Брезача.

— Хорошо, — согласился парень. — Почему бы вам и впрямь не накормить нас? Уж это вы можете для нас сделать. Отведите нас в хороший ресторан.

Они выпили еще по бокалу и отправились ужинать.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Брезач выбрал ресторан, в котором никогда прежде не был; он слышал о нем от Вероники. Девушка как-то сказала, что это заведение ей не нравится и она туда больше не пойдет. Исходя из предположения, что, если Вероника находится в Риме, она будет избегать те места, которые посещала с Джеком и Брезачем, парень предложил пойти именно в этот ресторан.

Вероники там не было.

В этом обыкновенном маленьком trattoria кормили не хуже и не лучше, чем в сотне других trattoria города; Джек согласился с Брезачем, что Вероника, обходившая стороной это заведение, видно, руководствовалась какими-то неведомыми им соображениями.

Они выпили два графина красного вина; лицо Брезача пылало, он говорил не умолкая. Макс жадно поглощал пищу. В ресторане было тепло, но Брезач не снял пальто, потому что был без пиджака.

— Вернувшись из армии, — рассказывал Брезач, — я послал отца к черту. Мне платили пенсию — пятьдесят долларов в месяц. Я встретил человека, который собирался снимать в Нью-Йорке документальный фильм…

— Почему тебе назначили пенсию? — удивился Джек — В какой войне ты участвовал?

— Ни в какой. Я сделан из иного материала, нежели герои. Я пострадал во время учений. Это на меня похоже. Взорвавшаяся мина едва не оторвала мне ногу. Однако меня неплохо подлатали. Я хромаю, лишь когда идет дождь. Мой отец был в бешенстве. Куда он только не писал. Ему казалось, что страна нанесла ему оскорбление, так обойдясь со мной. Он даже целых две недели ласково обращался со мной. Дал семьдесят пять долларов, чтобы я отдохнул на Кейп-Коде. [47] Но я снял на эти деньги комнату на Четвертой Западной улице и заявил ему, что не собираюсь заниматься его дурацким бизнесом.

— Что он делает? — спросил Джек.

— Издает комиксы. Он — король комиксов, — пояснил Брезач. — Относится к комиксам с религиозным пиететом. Считает, что умение создавать комиксы отличает человека от животного. Отец воспринял мой отказ работать у него так, словно я был сыном епископа, заявившим о своем неверии в существование Бога. Разразился скандал, затянувшийся на всю ночь. Он сказал, что больше не даст мне ни цента, обещал лишить наследства. У него ветхозаветные представления об отношениях отца и сына. Моя мать заламывала руки и обливалась слезами. Вечера в нашем доме казались эпизодами из «Стеллы Даллас». Порой, слушая его пространные речи, я не мог удержаться от хохота. Тогда отец заявлял матери: «Видишь, что ты наделала?» Она снова принималась рыдать. Я думаю, она установила рекорд по количеству слез, пролитых американскими матерями. А ваш отец? — спросил Брезач. — Что он сказал, узнав, что вы собираетесь стать актером?

— Он сказал: «Будь хорошим актером», — произнес Джек.

— Я вам уже говорил в прошлый раз — вы родились под счастливой звездой. У вас и отец что надо.

— Был, — заметил Джек. — Он умер.

— И тут повезло.

Брезач наполнил свой бокал. Скатерть перед юношей уже была залита красным вином.

— Как вы оказались в Италии? — спросил Джек. Ему не хотелось говорить об отце.

— Человек, снимавший документальный фильм, разорился. Под конец я все делал сам — носил камеру, договаривался о кредите с проявочной фирмой, работал в монтажной. Я вкалывал по двадцать часов в сутки. Бесплатно. Одно время питался на двадцать центов в день. Потом голодал. Заболел воспалением легких. Мать забрала меня из больницы под расписку и отвезла домой. Отец не заходил в мою комнату. Он ждал, когда я приползу к нему и, стоя на коленях, скажу, что все понял, пообещаю посвятить свою жизнь комиксам. К моменту выздоровления во мне уже созрело решение поехать в Италию. Только итальянцы создают картины, от которых честного зрителя не выворачивает в кинозале. Это единственная страна, где человеку, серьезно относящемуся к кино, есть чему поучиться. Знаете, почему итальянцы делают хорошие фильмы? Они открыто, без ложного стыда находят радость друг в друге. Они восхищаются всем итальянским — пороками и абсурдом не меньше, чем добродетелью. Они видят комедию в похоронах, порочность в девственнице, святость и нечестивость возле одного алтаря. Когда американский артист смотрит на кого-либо из своих сограждан, он немедленно переполняется чувством отвращения. И я его понимаю, но это не может служить базисом для всего искусства.