Две недели в другом городе - Шоу Ирвин. Страница 57

— Почему ты решил, что непременно хочешь снимать фильмы?

— В двадцатом веке кино превратится в величайшее из искусств, — торжественно провозгласил Брезач. — Сейчас оно делает лишь первые неуверенные шаги.

Увлекшись, юноша возбужденно замахал руками.

— Вся красота, трагичность и мужество века найдуг свое выражение на пленке, прочие виды творчества уступят пальму первенства кинематографу. Шекспиром этого столетия станет режиссер, работающий не для нескольких сотен зрителей. Он будет творить для всего мира. Обратится к миллионам непосредственно, не прибегая к помощи слов, и люди поймут его. Индейцы, китайцы, сибирские дикари, феллахи, пеоны, кули, фабричные рабы…

Брезач говорил почти бессвязно.

— В вонючем тесном сарае на краю земли гаснет свет, и режиссер проникнет в каждое сердце, он откроет зрителям свой мир, свое видение живого человека — черного, коричневого, желтого, белого — и его чаяний. Он станет для каждого любимым братом, наставником, творцом. Вспомните Чаплина. Кто в наше время создал царство, подобное чаплиновскому? Я честолюбив. Я претендую на подобное царство.

Брезач хрипло рассмеялся.

— Ну и, конечно, мы изгнали его, выбросили вон. В глазах всего мира он олицетворял лучшее, что создала Америка в двадцатом веке, и мы этого не перенесли. Мы не стерпели свет, который он нес, его едкий, дружеский, божественный смех, и избавились от Чаплина. Вы слышали о человеке по фамилии Макгрейнери?

Джек напряг память:

— Да. Это главный прокурор штата, подписавший решение о высылке Чаплина из Соединенных Штатов.

— Вот! — торжествующе воскликнул Брезач, махнув рукой и снова расплескав вино. — Макгрейнери бессмертен. Не обойдись он так с Чаплином, Макгрейнери исчез бы так же бесследно, как лужица собачьей мочи на раскаленной мостовой. Теперь он прославился навеки. Он показал миру, что такое Америка. Макгрейнери, Мак-грейнери, — запел Брезач как безумный, — да здравствует Макгрейнери, бессмертный, вечно живой Макгрейнери, символ Америки.

— Успокойся, — сказал Джек, — на тебя смотрят.

Брезач обвел зал надменным взглядом. Лысый толстяк и его полная жена, забыв о lasagne, [48] неуверенно улыбались; четверо джентльменов, сидевших за соседним столиком, перестали есть, они с недовольством смотрели на Брезача. Парень выбросил вперед руку в фашистском приветствии.

— II duce, [49] — произнес он. — Триест. Фьюме. Bella [50] Ницца.

Смущенные посетители опустили глаза и принялись за еду.

— Вероника тоже делала мне замечание, когда я громко говорил в ресторане, — сказал Брезач. — «Ты производишь столько шума, — заявила она однажды, — в тебе наверняка есть итальянская кровь».

— Что случилось с тобой в Италии? — Джек старался увести беседу подальше от Вероники. Но дело было не только в этом — его охватило любопытство. Выпитое бренди, вино, совместные поиски исчезнувшей девушки сблизили его с юношей, Джеку хотелось побольше узнать о Брезаче, словно парень был его долго отсутствовавшим младшим братом или выросшим вдалеке сыном.

— Что случилось со мной в Италии? — Брезач невесело засмеялся. — Niente. Ничего. Я писал сценарий. Пару дней поработал статистом в латах и шлеме на съемках картины о Нероне, две недели был мальчиком на побегушках в итальянском филиале голливудской компании, которая снимала ряд сцен в Венеции.

— Ты открыл для себя нечто новое?

— Да, я понял, что самое главное — это удача.

— Твой сценарий кто-нибудь читал? — спросил Джек.

— Да. Меня даже удостоили похвалы. — Брезач опять печально усмехнулся. — Мне сказали — он слишком хорош, чтобы обеспечить коммерческий успех.

— Покажи его мне, — попросил Джек.

— Зачем?

— Вдруг мне удастся помочь тебе.

— Я не возьму у вас денег, — заявил Брезач. — Не пойду на сделку с врагом.

— О черт. Во-первых, я тебе не враг. Во-вторых, я не собираюсь давать тебе деньги.

— Тогда зачем это вам?

— Возможно, я смогу заставить Делани прочитать рукопись. Если ему понравится, он, вероятно, возьмет тебя ассистентом, — ответил Джек. — Он почти закончил одну картину, но впереди еще монтаж, озвучивание, подбор музыкального сопровождения. Делани — большой мастер по этой части. Ты бы многому у него научился. Практически уже решено, что в ближайшее время он начнет снимать здесь следующий фильм.

Говоря это, Джек подумал, что от сотрудничества Делани с Брезачем режиссер получит больше, чем юноша. Максимализм Брезача, его наивная вера в значимость кинематографа могли воскресить в душе Делани нечто давно умершее.

— Делани… — Брезач скорчил гримасу.

— Не говори ничего лишнего, — произнес Джек. — Ты хочешь, чтобы я побеседовал с ним?

— Что вами движет, Джек? Чувство вины?

— Черт возьми! — вырвалось у Джека. — Сколько раз надо повторять, что я не считаю себя в чем-либо виновным перед тобой?

— Предупреждаю сразу: если воспользуюсь вашим предложением, — сухо сказал Брезач, — я не буду считать себя вашим должником.

— Я начинаю понимать, почему твой отец был в отчаянии, а мать обливалась слезами.

На лице Брезача неожиданно появилась задорная мальчишеская улыбка.

— Я начинаю действовать вам на нервы, — заметил он. — Прекрасно. В конце концов вы меня возненавидите. Мы движемся вперед.

Джек вздохнул.

— Поговорите с ним, Макс, — произнес он.

— Роберт, — сказал венгр, — нет такого закона, который обязывал бы тебя быть порой абсолютно несносным.

— Я хочу, чтобы между нами все было ясно и просто, — объяснил Брезач. — Не терплю недосказанность.

— Ладно, я поговорю о тебе с Делани, — сказал Джек. — За успех не ручаюсь. По-твоему, у тебя есть талант?

— Огромный, — серьезным тоном произнес Брезач.

Джек засмеялся.

— Опять этот проклятый смех! — закипел Брезач.

— Извини.

Джек не хотел оскорбить парня, смех вырвался непроизвольно. Это был добрый, ностальгический смех; Эндрюс увидел в Брезаче безграничную веру в себя, нескромность юноши, еще не испытавшего безжалостных ударов судьбы.

— На самом деле я засмеялся потому, что, когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, я точно так же ответил бы на подобный вопрос.

— Вы зарыли в землю свой талант, — сказал Брезач. — Почему?

— Будь вежлив, Роберт, — вмешался Макс. — Тебя никто не хочет обидеть.

— Почему? — повторил Брезач, не обращая внимания на Макса.

— Я напишу тебе длинное письмо, — сказал Джек.

— На что вы его променяли? На вашу работу в Париже? — Брезач рассмеялся. — НАТО — организация выживших из ума старцев, делающих вид, будто они способны спасти мир с помощью парадов, воинственных заявлений в прессе, и смущенно замолкающих, когда у дверей кабинета раздается грубый смех реальности. Что вы сделали, Джек, когда танки вошли в Будапешт? Где вы были, когда английский флот появился у входа в Суэцкий канал? Какой блестящий план разработали, когда десантники пытали алжирских феллахов? Выступили ли вы с гневным осуждением мистера Насера, который стравливает всех и вся? Я вас знаю. Я всех вас знаю… — разгневанно произнес Брезач. — Вы — мягкотелые, сладкоголосые, безмозглые интриганы, просиживающие свои штаны в надежде на то, что ваша болтовня на приемах заглушит грохот ядерных испытаний, тиканье мин, стоны раненых, истошные крики тех, кого убьют, пока вы пьете очередной мартини…

— Я делаю то, что в моих силах, — сказал Джек, не совсем веря в искренность своих слов; яростные нападки Брезача, прозвучавшие как эхо письма, присланного Стивеном, потрясли его. — Черт возьми, любое занятие лучше, чем участие в съемках тех идиотских фильмов, в которых я играл.

— Нет, — громко возразил Брезач. — Вы были хорошим актером. Честным. Вы не становились частью бездумно-оптимистичного заговора. Если вы не спасали других, то вы спасали хотя бы себя. С вами число спасенных душ на земле возрастало на единицу. Это не смешно. Вы излучали свет. А что теперь? Вы тратите жизнь на то, чтобы повергать мир в политический хаос и мрак милитаризации. Скажите честно, Джек: когда вам было двадцать два и вы снимались в первой картине, стали бы вы вести себя так, как сейчас ведете себя в Риме?