Нищий, вор - Шоу Ирвин. Страница 26

Интересно, буду ли я лет этак через десять жить в пригороде, играть в бридж и всю субботу и воскресенье не отрываясь смотреть по телевизору футбол? Ездить в город на работу? Меняться женами? Голосовать за очередного Никсона?

Поздно. Я скучаю по Монике».

Уэсли, чисто выбритый и аккуратно одетый — костюм ему привез с «Клотильды» Рудольф, — сидел и ждал ажана, которому надлежало доставить его в аэропорт. Этот костюм ему купил отец больше года назад, и теперь он был тесен в груди, а руки торчали из рукавов. Как Уэсли и ожидал, дядя Рудольф все уладил. Хотя и не лучшим образом, раз предстоит улететь из Франции. В Америке он никогда не был счастлив, а во Франции он был счастлив — по крайней мере до того дня, когда погиб отец.

В грасской тюрьме оказалось не так уж плохо. Полицейский, которого он ударил, служил в Канне, в Грасе не появлялся и к нему не приставал, а для караульных и juge d'instruction, который его допрашивал, он даже стал своего рода знаменитостью благодаря обстоятельствам смерти отца, знанию французского языка и тому, что он побил англичанина, который у местной полиции пользовался репутацией драчуна. Кроме того, Уэсли держался вежливо и никого не задирал. Оказали немалое влияние и деньги, которые дядя время от времени совал караульным, и организованный им же звонок из американского консульства.

В дяде Рудольфе одно было хорошо: он ни разу даже не намекнул, что ждет от Уэсли благодарности. Уэсли с удовольствием проявил бы благодарность, если бы знал, как это сделать. Придумаю что-нибудь потом, решил он. А пока ему не о чем было говорить с дядей, которого, по-видимому, смущало, что Уэсли сидит за решеткой, словно это случилось по его, дядиной, вине.

Один из караульных сумел даже стащить из полицейских архивов фотографию Дановича. Теперь, если Уэсли встретит этого подонка, он его непременно узнает.

Об этом он никому не рассказывал. Он и прежде-то не отличался откровенностью — даже с отцом ему было нелегко говорить о себе, хотя отец про свою жизнь рассказал ему почти все, отвечал на все вопросы. А теперь Уэсли и вовсе замкнулся. Над ним нависла какая-то угроза, он это чувствовал, но не мог понять, что ему угрожает. Что бы там ни было, прежде всего нужно помалкивать. Он понял это много лет назад, когда мать определила его в проклятую военную школу.

С матерью тоже следует держать ухо востро. Она тут визжала и рыдала, кричала на него, а потом сюсюкала, обещала, что у него начнется другая жизнь, когда она вместе со своим очередным мужем увезет его в Индианаполис. На черта ему эта другая жизнь? Он спросил у дяди, обязан ли он ехать в Индианаполис, и Рудольф с грустным видом ответил: «Пока ты несовершеннолетний — да». Это имеет какое-то отношение к деньгам, но какое, он не понимал. Плевать. Поедет посмотрит, а если не понравится — удерет.

Ему сообщили, когда он должен улететь.

Он скучал по школе. Учебный год уже начался, а вместе с ним в сентябре начинаются и баскетбольные соревнования. В прошлом году он был лучшим игроком в команде и знал, что в этом году они тоже на него рассчитывают. Хорошо бы они побольше проигрывали, тогда поняли бы, как им туго без него. Странно, что его заботят такие пустяки, когда только что погиб отец, но школа занимала важное место в его жизни, и он не мог отмахнуться от нее только потому, что сейчас взрослые не придали бы этому обстоятельству никакого значения. Он чувствовал, что отец, в отличие от всех других, понял бы его.

В школе некоторые ребята смеялись над ним из-за того, что он американец и плохо говорит по-французски. У него просто руки чесались их отлупить, но он терпел, потому что знал: если отцу пожалуются, что он дерется, его ждет жуткая трепка. Теперь некого бояться, мрачно констатировал он. Вместе с тоской по отцу появилось и новое ощущение свободы. Теперь я сам буду делать ошибки, сказал он себе, и пусть люди либо прощают их, либо катятся ко всем чертям. А вот отцовскую ошибку простить очень нелегко. Он молился за отца, но будь он проклят, если простит его. Решил порисоваться, поиграть в великодушие, а он, Уэсли, теперь сидит в дерьме. В самом настоящем дерьме, думал он, одетый во все чистое.

Щелкнул замок, и в камеру вошел ажан, которому предстояло проводить его в аэропорт. Несмотря на штатский костюм — легкие брюки и спортивная куртка, — сразу было видно, что это полицейский. С таким же успехом он мог надеть и балетное трико.

А как пахло на улице! Уэсли уже забыл, каким бывает свежий воздух.

Они сели в обычную, не полицейскую машину. Уэсли поместился на переднем сиденье. Пузатый ажан, пыхтя, с трудом втиснулся за руль. Уэсли взглянул на его перебитый нос и хотел спросить, доставалось ли ему хоть раз пивной бутылкой по голове и приходилось ли убивать человека, но потом решил, что лучше поговорить о чем-нибудь другом.

Ажан опустил в машине все стекла и медленно поехал по петляющей горной дороге.

— Погодка-то какая, а? — заметил он. — Сейчас мы с тобой отлично прокатимся. — Задание предстояло нетрудное, и он старался извлечь из него максимум удовольствия. Час был ранний, но от ажана уже пахло вином. — Итак, с Францией ты прощаешься. Очень жаль. В следующий раз будешь знать, что драться надо без свидетелей, — засмеялся он своей же шутке. — Что ты собираешься делать в Америке?

— Держаться от полиции подальше, — ответил Уэсли.

— Вот это молодец, — похвалил его ажан. — Жена все пристает: «Поедем в Америку, поедем в Америку!» На полицейское-то жалованье, представляешь? — Он искоса взглянул на Уэсли. — А твой дядя — человек состоятельный? — спросил он.

— Миллионер.

— Сразу видно. — Полицейский вздохнул, посмотрел на свою помятую куртку. — Мне нравится, как он одет. И чувствуется, что человек влиятельный. Потому тебя и отправляют домой.

Домой — это сильно сказано, подумал Уэсли.

— Ничего, скоро приедешь к нам туристом и будешь сорить деньгами, — добавил ажан.

— Если у вас до тех пор не будет революции, — сказал Уэсли. В тюрьме он познакомился с двумя людьми, которые заявили, что они коммунисты и что скоро начнется революция.

— Насчет этого помалкивай, — угрюмо предупредил его ажан. — Особенно в Америке. Не то они отвернутся от нас. — И, озабоченный плохим мнением американцев о французах, добавил: — Уж не собираешься ли ты дома рассказать газетчикам, каким пыткам подвергали тебя во французской полиции, чтобы заставить сознаться?

— Мне не в чем было сознаваться, — ответил Уэсли. — Все видели, как я ударил salaud [21]. Хотя, конечно, можно рассказать, как один из ваших приятелей задал мне трепку в машине по пути в префектуру, — усмехнулся он. Ему было радостно после проведенных за решеткой недель ехать по сельской местности, мимо увешанных плодами деревьев и покрытых цветами полей. А неторопливая беседа с дружелюбным ажаном давала возможность не думать о том, что ждет его в аэропорту и в Индианаполисе.

— А ты чего хотел? — обиженно спросил ажан. — Тебя при всем честном народе какой-то сопляк одним ударом посылает в нокдаун, и чтоб ты потом ехал с ним в темной машине и не поквитался?! Все мы люди.

— Ладно, — великодушно согласился Уэсли, — буду молчать.

— Ты парень неплохой, — сказал ажан. — В Грасе о тебе хорошо отзываются. Я видел типа, с которым поссорился твой отец. Он выглядел так, будто побывал под поездом. — Ажан кивнул как человек, знающий толк в этом деле. — Твой отец лихо его разукрасил. Очень лихо. — Он снова искоса взглянул на Уэсли. Лицо его было серьезно. — Этот тип известен полиции. С плохой стороны, — добавил он. — Но пока ему удается уходить от наказания, которое он давным-давно заслужил. Он связан с опасными людьми. Тебя высылают отсюда не только ради поддержания порядка во Франции, но и ради твоей безопасности.

— Странно, — заметил Уэсли, — все знают, что он убийца, а он на свободе.

— Забудь про то, что знают все, друг мой, — строго отозвался ажан. — Забудь, поезжай домой и веди себя как следует.