Поджигатели (Книга 1) - Шпанов Николай Николаевич "К. Краспинк". Страница 110

Гауссу хотелось подумать над этим сложным делом, а вслух он со всею мягкостью, на какую был способен, сказал:

— Я никогда не смел считать себя в числе лиц, пользовавшихся особым доверием покойного фельдмаршала. Удобно ли мне…

Но Оскар не дал ему договорить. Он замахал руками и поспешно проговорил:

— Вы не просто его сослуживец, я бы сказал: любимый сослуживец…

— Подчинённый, — поправил Гаусс, — это будет точнее…

— Хорошо, пусть будет «подчинённый». Вы его любимый подчинённый. Но не потому я пришёл к вам. Ведь вы наш сосед по имению, наши семьи давно близки. Наконец вы забыли: родство по женской линии даёт мне право смотреть на вас, как на своего человека…

Слова сына покойного президента ложились в сознание Гаусса где-то поверх его собственной мысли. Слушая Оскара, он думал о том, что прежде, когда был жив старый фельдмаршал, его сыну не приходило в голову напоминать об их соседстве, о родстве и прочих сентиментах! Гаусс попросту не помнит даже, когда он в последний раз говорил с молодым Гинденбургом…

Гаусс всегда знал его за более чем посредственного офицера, за человека, ничего не смыслящего в политике. Бог его знает, почему тот решил вспомнить теперь именно о нем?..

А Оскар между тем продолжал:

— С кем же я могу посоветоваться, как не с вами? Что мне делать с этим удивительным секретом, так неожиданно попавшим в мои руки?

— А вы абсолютно уверены в том, что конверт с завещанием взял именно он?

Гаусс не решился произнести имя Гитлера.

— Готов поклясться.

— И вы достаточно хорошо помните текст завещания, чтобы суметь воспроизвести его?

— Вполне…

Неожиданная мысль пришла Гауссу. Подумав, он сказал:

— Так сядьте здесь и напишите его так, как помните.

Оскар послушно сел за письменной стол и принялся писать. Но вдруг остановился, отложил перо и вопросительно посмотрел на Гаусса.

— А что мы с этим сделаем? — спросил он.

Генерал пожал плечами.

— Обстоятельства покажут.

Отодвинув наполовину исписанный лист, Оскар поднялся из-за стола и несколько раз в задумчивости прошёлся по комнате. Гаусс молча курил, движением одних глаз следя за гостем. Теперь, когда Оскар колебался, Гауссу казалось, что тайну можно было хорошо использовать. Быть может, удалось бы напугать Гитлера и сделать его более послушным генералам. Ведь он зазнался после 30 июня.

Да, положительно, теперь этот недописанный Оскаром листок представлялся Гауссу ключом к запертой для него двери в политику…

— Итак! — неопределённо проговорил он.

Оскар остановился напротив него и молча, в задумчивости смотрел ему в лицо, словно надеясь найти в чертах старика решение мучивших его сомнений: писать или не писать?

— Итак?.. — повторил Гаусс.

— Что это может дать? — спросил Оскар.

— Все! — с неожиданной для самого себя решительностью отрезал вдруг Гаусс. — Этим мы можем заставить его отказаться от вмешательства в дела армии, мы можем сохранить своё положение, мы можем…

Гаусс, не договорив, сделал размашистое движение рукой, означавшее широту раскрывающихся горизонтов.

— Оставив его у власти? — в сомнении спросил Оскар.

— Пусть будет фюрером и пока ещё рейхсканцлером, а там…

— Но ведь он хочет совсем не того. Я понял: он хочет стать президентом. А я видел его глаза, я говорил с ним, я понимаю, что значит оказаться во власти этого человека… — Оскар прикрыл ладонью глаза, силясь представить себе того, кто заставил его уйти от смертного одра отца, бросить на произвол судьбы завещание президента, отдать столь важный документ в грязные руки ефрейтора-шпика. И, повидимому, этот образ представился ему достаточно ясно.

Оскар зажмурился и провёл ладонью по лицу, силясь отогнать отвратительное видение коротконогого человека с широким задом, тяжёлыми, как у гориллы, руками, со взглядом маниака…

— Быть может, этого не следует делать? — спросил Оскар с нерешительностью.

— Разве не это привело вас сюда?! — сердито спросил Гаусс. — Разве вы не хотели знать моё мнение!.. Как офицер, как немец, как сын своего отца вы не имеете права не сказать того, что знаете о проделке «богемского ефрейтора»… Ведь так и только так ваш покойный отец называл этого выскочку. И вспомните ещё: «этот богемский ефрейтор никогда не будет моим канцлером»…

— Тем не менее… — грустно покачивая головой, проговорил Оскар.

— Тем не менее он стал канцлером?.. И теперь он станет ещё президентом и усядется в кресло, где сидел покойный фельдмаршал!

Оскар стоял в нерешительности. Теперь его охватил страх, и он пробовал возражать, доказывать, что, может быть, Гитлер ничего плохого и не сделает с завещанием. Что, может быть, он просто опубликует его, отступив перед волей покойного президента. Ведь говорят же, будто он уже просил Папена выступить в рейхстаге, чтобы огласить завещание…

— Но откуда вы знаете, что это будет за завещание? — гневно крикнул Гаусс.

— Вы думаете, он может решиться… что-нибудь изменить в документе?

— «Что-нибудь изменить»! — передразнил Гаусс. — Он просто перепишет завещание, как ему захочется.

— Там стоит имя Папена!

— А будет стоять его имя… «Богемский ефрейтор» — президент Германии?.. — Гаусс ударил рукой по подлокотнику. Но ладонь только глубоко ушла а мягкую кожу, не издав даже сколько-нибудь громкого звука.

— Но там стоит подпись отца.

— Вы же сказали, что эту подпись должны были сделать вы, вы сами… Так что же удивительного в том, что вы сделаете её ещё раз, когда он потребует?

— Господин генерал! — Оскар выпрямился и выставил грудь, как должен был сделать германский офицер, если его оскорбляли.

— Сейчас не до обид, — резко оборвал его Гаусс. — Если вы поклянётесь мне, что не пойдёте на это… Впрочем, нет, даже в таком случае я вам не поверю…

— Господин генерал!.. Это слишком!

Но Гаусс, не обращая на него внимания, продолжал:

— Только в том случае, если у меня будет храниться текст завещания, изложенный вашей рукой и скреплённый вашей подписью, я буду почти уверен в том, что вы не пойдёте на то, чего потребует Гитлер. И то вы видите, я говорю «почти»… На свете больше нет никаких гарантий ни от каких подлецов.