Поджигатели (Книга 1) - Шпанов Николай Николаевич "К. Краспинк". Страница 45

Почерк приписки был срисован гестаповскими графиками с перехваченной записки без подписи. Номер «Роте фане» отпечатали по приказу Геринга в одном экземпляре в типографии гестапо.

Но ничто не помогало — ни поддельные «письма родных», ни сфабрикованный в гестапо фальшивый номер «Роте фане». Тельман не читал этих записок; он даже не взглянул на «Роте фане»; он знал им истинную цену. Он не отвечал и на вопросы следователя.

На сорок восьмые сутки тюремный врач, под наблюдением которого происходило искусственное питание Тельмана, отказавшегося принимать пищу, заявил, что не ручается больше ни за один день его жизни. Заключённый может умереть от отсутствия движения и от недостатка кислорода.

Геринг приказал вызвать этого врача.

— Что вы выдумали?! — крикнул он. — Человек, которого кормят, не может умереть!

— К сожалению, экселенц, может.

— Если бы вы сказали, что он сходит с ума, я бы вам поверил.

— Как ни странно, он не проявляет признаков ненормальности.

Геринг смотрел на врача так, словно тот нанёс ему личное оскорбление. Наконец буркнул:

— Что же вы предлагаете?

— Это зависит от того, экселенц, чего вы хотите.

— Я хочу, чтобы он сдался!

— Умер?..

Геринг зарычал так, что врач невольно попятился, хотя их разделял широкий стол.

— «Умер, умер»! Это я умею и без вас! Он должен жить! Жить и сдаться!

— Тогда нужно изменить режим, экселенц…

Геринг подумал и мрачно спросил сидевшего тут же у стола Кроне:

— Что вы думаете?

— Повидимому, для него нужно придумать нечто новое, — задумчиво проговорил Кроне. — Но сначала я предложил бы дать ему почувствовать жизнь как можно полней — воздух, прогулки, покой, отличное питание… даже газеты.

Геринг расхохотался, принимая это за шутку, но Кроне был серьёзен.

— Если он потерял вкус к жизни, то должен получить его заново. А тогда… тогда подумаем о чём-нибудь новом.

— Умно! — воскликнул Геринг и тут же отдал по телефону приказ тюремным властям.

Пока шли эти переговоры, Кроне несколько раз, нахмурившись, взглядывал на часы.

Когда они остались вдвоём, он сказал:

— Если он снова поймёт, что жизнь кое-чего стоит, вы поговорите с ним.

— Вы не оставили этой идеи?

— А ради чего же мы столько времени старались? Он стоит больше, чем старая кляча Лебе.

— Кстати о Лебе. Как с ним дела?

— Отлично.

— Он согласился опубликовать отказ от социал-демократической платформы?

— Да.

— Не так плохо, Кроне, а? — Геринг повеселел. — Лидер социал-демократов и бывший президент рейхстага! Это кое-чего стоит, а?

Приход адъютанта помешал Кроне ответить.

— Мистер Друммонд, экселенц… — сказал адъютант.

Кроне вздохнул с облегчением: «Малый точен».

— …настойчиво просит приёма! — докончил адъютант.

— Кто?.. Зачем?.. — буркнул Геринг и вопросительно посмотрел на Кроне.

— Вспоминаю это имя, — сказал тот. — Следовало бы его принять. Этот Друммонд — абсолютно чистая фигура. Он торгует полезными вещами. Назначьте ему время, экселенц, но…

— Ну, ну, не смущайтесь…

— …осторожности ради, прежде чем прикасаться к его бумагам, передавайте их мне на проверку… — И, уже откланиваясь, добавил: — Не забудьте о свидании с Тельманом, экселенц!

В ту же ночь Тельман был переведён из «мешка» в изолированную палату тюремной больницы.

Тельман не был в силах шевелиться, говорить. Он только время от времени с очевидным трудом поднимал веки, и его изумлённый взгляд на миг обращался к окну. Тельман выдерживал свет какую-нибудь минуту, не больше. Веки снова опускались на отвыкшие от света глаза.

Ещё через сутки его взгляд продолжал оставаться единственным, в чём проявлялись признаки жизни. Тело было по-прежнему неподвижно, губы не издавали ни звука.

Так продолжалось несколько дней. Но не это служило предметом удивления привыкшего ко многому тюремного персонала. Удивительным было другое: Тельман отказывался есть. Пришлось снова пустить в ход искусственное питание, чтобы поддерживать его силы.

Тюремщики и врачи были потрясены тем, что человек, вернувшийся из каменной могилы, мог сказать то, что сказал, наконец, Тельман:

— Я буду принимать только обычную тюремную пищу, такую же, какая даётся другим заключённым. Я буду принимать её только в обычной тюремной камере, такой же, в какой содержатся мои товарищи.

Это было событием: он, ни разу не раскрывший рта за сорок семь суток пребывания в каменной могиле, он, из которого ни одна пытка не исторгла стона, заговорил.

«Номер двести четвёртый заговорил!»

Телефонные звонки, рапорты…

Однако радость тюремщиков была недолгой: Тельман говорил одну минуту. Ровно столько, сколько нужно было, чтобы один раз сказать то, что он сказал. Он не дал себе труда повторить оказанное ни директору тюрьмы, ни следователю, ни прокурору. Только пришедшему в палату Кроне он сказал ещё одну фразу:

— Ни с одним фашистом я говорить не стану.

Прошло две недели.

Прошло три.

Геринг несколько раз спрашивал Кроне о том, когда можно будет поговорить с Тельманом, но Кроне не мог ему на это ответить ничего определённого. Кроне готов был теперь отговорить Геринга от этой встречи, если бы тот не сказал:

— Глупости, Кроне. Не верю! Вы просто не умеете взяться за дело!

Через несколько дней Кроне с удивлением убедился в том, что Геринг был у Тельмана. Разговор вёлся в палате один на один. Но даже Кроне Геринг не сказал о том, что услышал от Тельмана. Только по взбешённому лицу министра, когда он вышел из палаты, да по ярости, вспыхнувшей в его взгляде при упоминании о Тельмане, Кроне мог судить, что там произошло.

Вероятно, чтобы утешить себя, Геринг сказал:

— Лебе дописал последнюю страницу в истории марксизма в Германии. С этим покончено!

— Буду счастлив, если это окажется так, — уклончиво заметил Кроне.

— Это так, и так останется навсегда! — Геринг рассёк воздух ребром толстой руки.

Отто редко давал себе труд возвращаться к тому, что казалось ему пройденным этапом жизни. Жизнь представлялась ему достаточно увлекательной и такою, какой была, чтобы стоило отнимать у себя время на бесполезные размышления о том, что было, или о том, что будет. Он оставлял без внимания многое из того, что расценивал как мелочь, которую не только не стоит замечать, но на которую подчас лучше даже закрыть глаза, чтобы не доставлять себе лишнего беспокойства. Он был далёк от того, чтобы задумываться над тем, что делает Сюзанн в те часы, когда она не бывала с ним. Она могла заниматься чем угодно: быть журналисткой, переплётчицей или любовницей другого. Все это касалось Отто лишь в той мере, в какой могло поставить его в неловкое положение в обществе либо лишить какой-то суммы удовольствий или удобств.