Воспоминания - Шпеер Альберт. Страница 28

В начале 1939 г. Гитлер, выступая перед строителями, попытался обосновать масштабы своего архитектурного стиля следующими словами: "Почему всегда величайшее? Я делаю это, чтобы вернуть национальное самосознание каждому отдельному немцу. Чтобы сотней разных способов сказать каждому: «Мы вовсе не хуже, наоборот, мы абсолютно равны любому другому народу». 9 «»

Не следует сводить эту гигантоманию только к форме правления; быстро накопленное богатство является такой же причиной этого, как и потребность продемонстрировать свою силу, какие бы основания для этого ни были. Поэтому мы в Древней Греции находим крупнейшие сооружения на Сицилии и в Малой Азии. Допустим, это объясняется своеобразием этих городов, уклад жизни которых всецело определялся их правителями, но даже в Афинах Перикла культовая статуя Афины Парфенос Фидия имела высоту 12 метров. К тому же большинство из 7 чудес света приобрело всемирную известность как раз благодаря их необыкновенной величине: храм Артемиды в Эфесе, Мавзолей в Галикарнасе, Колосс Родосский и статуя Зевца-Олимпийца Фидия.

Гигантомания Гитлера имела, однако, и другие причины, которые он не хотел называть рабочим: величайшее должно было прославлять его дело, укреплять его мессианское самосознание. Создание этих монументов должно было позволить заявить претензию на мировое господство задолго до того, как он отважился признаться в этом своему ближайшему окружению.

Меня самого опьяняла мысль о том, что я при помощи чертежей, денег, опираясь на строительные фирмы, создам каменные свидетельства истории и тем самым реализовать эту претензию на тысячелетнее существование. Но я приводил в восторг и самого Гитлера, когда мог доказать ему, что мы «переплюнули», по крайней мере по размерам, самые выдающиеся творения зодчества в истории. При этом его энтузиазм никогда не проявлялся в восторженных восклицаниях. Он был скуп на слова. Возможно, в эти моменты он даже преисполнялся каким-то благоговением, но он благоговел перед самим собой и созданным по его приказу, устремленным в вечность представлением о собственном величии.

На том же самом съезде в 1937 г., когда Гитлер заложил первый камень в фундамент стадиона, он завершил свое заключительное слово фразой: «Все же немецкая нация получила свой германский рейх». За обедом после выступления адъютант Гитлера Брюкнер рассказывал, что фельдмаршал фон Бломберг на этом месте расплакался от потрясения. Гитлер расценил это как свидетельство полного согласия с тем, что эта формулировка имеет принципиальное значение.

Тогда много говорили о том, что это загадочное изречение открыло новый период большой политики; оно многое предопределит в будущем. Я примерно был информирован о том, что имелось в виду, потому что примерно в то же время Гитлер однажды задержал меня на лестнице, ведущей в его квартиру, пропустив вперед остальных. «Мы создадим великий рейх. В нем объединятся все германские народы, от Норвегии до Северной Италии. И свершить это должен я сам. Только бы хватило здоровья!»

Это была пока еще относительно сдержанная формулировка. Весной 1937 года Гитлер посетил меня в моих берлинских выставочных помещениях. Мы стояли одни перед более чем двухметровым макетом Стадиона четырехсот тысяч. Он был установлен как раз на уровне глаз, там была изображена каждая будущая деталь, он подсвечивался сильными софитами, и нам не нужно было напрягать фантазию, чтобы представить себе эффект, который производило бы это сооружение. Рядом с макетом на стендах были размещены чертежи. Гитлер повернулся к ним. Мы говорили об Олимпийских играх, я, как уже не один раз до этого, обратил его внимание на то, что размеры моей арены не соответствуют олимпийским требованиям. На это Гитлер, тем же тоном, как если бы речь шла о чем-то само собой разумеющемся и не подлежащем обсуждению, сказал: «Это совершенно неважно. В 1940 г. Олимпийские игры еще раз пройдут в Токио. Но после этого они всегда будут проводиться в Германии, на этом стадионе. И какими должны быть размеры арены, будем определять мы».

По нашему точному графику этот стадион должен был быть готовым к съезду 1945 г…

Гитлер беспокойно ходил взад и вперед в саду Оберзальцберга. «Я действительно не знаю, что делать. Это слишком трудное решение. Больше всего мне хотелось бы присоединиться к англичанам. Но история показывает, что англичане часто бывают ненадежными. Если я буду с ними, между мной и Италией все будет навсегда кончено. После этого меня бросят англичане, и мы будем сидеть между двумя стульями». В таком духе он часто высказывался осенью 1935 г., обращаясь к своему узкому кругу, как всегда, сопровождавшему его на Оберзальцберг. Муссолини в эти дни начал вторжение в Абиссинию, сопровождавшееся массированными бомбардировками, негус бежал, была провозглашена новая Римская империя.

С тех пор, как визит Гитлера в Италию в 1934 г. принес так мало успехов, он стал не доверять, правда, не Муссолини, но уж во всяком случае итальянцам и итальянской политике. И вот, видя, что его сомнения получают подтверждение, Гитлер вспомнил один политический завет Гинденбурга, согласно которому Германия никогда больше не должна была действовать совместно с Италией. Под водительством Англии Лига наций ввела экономические санкции против Италии. Теперь нужно принять окончательное решение, считал Гитлер, быть ли с англичанами или с итальянцами. Это будет решение на длительную перспективу. Как это случалось не раз и в будущем, он говорил о своей готовности гарантировать англичанам неприкосновенность их колоний в обмен на общее урегулирование.

Но обстоятельства не оставляли ему выбора. Они вынуждали его принять решение в пользу Муссолини. Несмотря на общность идеологии и наметившиеся личные отношения, это было нелегким решением. Еще много дней спустя Гитлер подавленно говорил, что ситуация вынудила его совершить этот шаг. Тем большее облегчение он испытал, когда несколько недель спустя выяснилось, что введенные наконец санкции по именно решающим позициям не затронули Италию. Из этого Гитлер заключил, что Англия, как и Франция, не желают идти на риск и уклоняются от всякой опасности. То, что позднее выглядело как дерзость, было результатом этого открытия. Западные правительства, как он заметил тогда, проявили себя слабыми и нерешительными.