Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга II - Штерн Борис Гедальевич. Страница 41

Среди студентов нашлись иуды, донесшие эти стихи в КГБ. Андропов, тогдашний председатель Конторы (тоже поэт, но слабый), надел очки и прочитал:

— A on hu ne ho? [56] — по-английски спросил Андропов с некуртуазным локтевым жестом.

За эти стихи Гайдамака был приглашен гебистами в черный автомобиль и чуть не выдворен из СССР как нежелательный элемент черного расизма. С тех пор он сменил пластинку и говорил:

«Ну какой из меня Пушкин? А вот Тарас Шевченко — вполне!»

Он разворачивал аккордеон и пел (поэтессы внимали):

Его поили за свои гонорары, он пил за чужие гонорары. За окном на деревьях висели прозрачными белесыми соплями выброшенные ночью из окон литобщаги презервативы. Слово «гонорар» происходило то ли от «гонора», а это хорошо, то ли от «гонореи», а это плохо. Поэты трахались с критикессами, прозаики с поэтессами. На ободранных обоях неизвестным поэтом были написаны красным фломастером гривуазные стихи:

Здесь же, в Литобщаге, Сашко на спор (ящик водки с гонорара, всего лишь) превысил подвиг Геракла — за одну ночь (за 6 часов) удовлетворил сразу 61 (шестьдесят одну) поэтессу, критикессу и писательницу (у дверей его комнаты стояла длинная очередь), при этом подхватил гонорею (а это плохо), был занесен в книгу рекордов Гиннесса и чуть было не выдворен из СССР; но очередной генсек, узнав о подвиге, прослезился от умиления и сказал: «Ну дает Сашко! Наш человек Сашко! Я не знаю, может быть, он и людоед, зато наш, наш людоед, с ориентацией на социалистический путь развития!» — и приказал вылечить Сашка от гонореи и перевести его на филфак университета им. Патриса Лумумбы — уж там пусть трахает, кого хочет. В перестройку этот Сашок был драгоценен для советских студенток как негр-еврей, по фиктивному браку переправлявший их на Запад — вот где была хлебная и непыльная секс-работка.

Наконец Гамилькар III но совету Мендейлы прекратил свой эксперимент с гайдамаками. Вечная проблема «поэт и царь» упиралась в проблему «царь и повар». Царю не нужен гениальный поэт, царю нужен хороший повар. Гамилькар недаром рассказал байку об одноногом купидоне. Ну, а причины неудачи искусственного выведения Пушкина лежали на поверхности.

Первая ошибка заключалась в том, что насильственное выведение из Сашка Гайдамаки конкретного Александра Пушкина если бы и привело к успешному результату, то к результату неожиданному: к появлению на свет никакого не Пушкина, а, конечно же, Тараса Шевченки (а уж этот великий поэт шутить не любил) — и экспериментаторы должны были бы этот успех предвидеть, если бы умели отличать русских хлопчиков от украинских, но все российские хлопчики были для них на одно лицо.

Второе: Мендейла планировал использовать первую, «бешеную» сперму, проконтролировать все половые акты Сашка Гайдамаки, начиная с 12 лет, — потому и решили ждать еще два года, считая Сашка десятилетним, — значит, уже промахнулись; тем более, что колдун не знал, что Люська приголубила Сашка еще в Севастополе, когда он, Гамилькар, отсутствовал по своим бахчисарайским делам.

Итак, эксперимент пошел вразнос, гайдамаки заполонили всю Африку. Селекция шла как-то странно, одни потомки Сашка занимались черт те чем, но только не поэзией, и наоборот, другие — имя им «легион» — занимались исключительно поэзией, потому что знали цепу окончательного результата. Гайдамаки бродили по Африке с аккордеонами и баянами, пили, соперничали, дрались между собой, представлялись «Пушкиными»: «Узнаете ли меня? Я — Пушкин». Как же еще определить Пушкина, если он не представится? С экспериментом следовало кончать, а с гайдамаками — что ж, гайдамак следовало узаконить как повое африканское племя.

ГЛАВА 2. Последний обрывок из летописи от*** в женском туалете дома с химерами

«Будочник свирепо спал в будке, закутавшись в овчинный тулуп и опустив шлагбаум перед Кузнецким мостом. Гайдамаке давно пора было выходить из этой ситуации, но он по пьянке медлил, хотя чувствовал, что змей Нуразбеков опять испытывает его и втягивает в очередную историю. Будочника он видел насквозь. К меченной стронцием водке будочник имел лишь косвенное отношение. Водкой он приторговывал подпольно во время ночных дежурств, об этом вся Москва знала. Звали его Моргалыч. Старый суворовский солдат, он, конечно, имел в казарме свою койку, но никогда ею не пользовался, вот только с разрешения командира перенес в будку соломенный матрас, казенное солдатское одеяло и томик Грехема Грина с „Тихим американцем“. Моргалыч жил в будке („Живу я здесь“, — объяснял он) и не покинул ее даже при наполеоновском нашествии! Сейчас ему было 102 года. В тесной будке он мог спать только сидя. Моргалыч, конечно, нарушал царскую монополию на водку и оправдывался тем, что продает ее „себе в убыток“, — но даже Николай Первый со своей строгостью, дурацкой палочной дисциплиной и свойственной ему добротой однажды сказал, проезжая я карете мимо алкогольной будки: