Любавины - Шукшин Василий Макарович. Страница 18
– Нет. И тебя не пушшу, даже не думай про это.
– Кхм… Ну сделаем тогда так: не хочешь отпускать – не надо. Но пойдем выкопаем золото. Половину я с тобой вместе занесу одним хорошим людям, а другую берешь себе. Можешь отдать его кому хошь – хоть посмеются над тобой. Таких лопоухих любют. Но меня совесть заест, если я это золото в земле оставлю. Понимаешь? Вернусь я теперь не скоро… Еще не знаю, вернусь ли. Ну? Теперь-то чего думаешь?
– Далеко это?
– Версты полторы отсюда.
Федя долго молчал.
– Утром сходим.
– В том-то и дело, што утром нельзя, – могут увидать.
– А кому ты хошь половину отнести?
– Одним моим знакомым… Я потом скажу тебе.
Федя задумался.
Гринька с надеждой смотрел на него.
– Пойдем, – решился Федя.
Гринька крепко хлопнул его по плечу.
– Люблю я тебя, Федор, сам не знаю за што. Прямо вся кровь закипела, когда тебя увидал!
…Шли друг за другом. Гринька – впереди, Федя – сзади. Федя нес на плече лопату.
Прошли с километр.
– Счас… скоро, – сказал таинственно Гринька.
Подошли к какой-то горе, очертания которой смутно и сказочно-страшно вырисовывались на черном небе.
Гринька долго кружил около этой горы, отсчитывал шаги от одинокой сосны на заход солнца, бормотал что-то себе под нос. Подошли к большому камню-валуну, прислоненному к горе…
– Помоги, – велел Гринька.
Налегли на камень, он сдвинулся.
– Постой здесь. Я счас…
И не успел Федя заподозрить его в черных мыслях, не успел вообще подумать о чем-либо, Гринька исчез в дыре, которую закрывал камень.
Федя, склонившись над ней, ждал.
– Ну чо? – спросил он.
Никто не ответил.
– Гринька! – позвал Федя.
Ответом ему была черная немая пустота. Федя зажег спичку, влез в пещеру и осторожно пошел в глубь ее, держа спичку над головой.
– Гринька-а, гад!
Сырые гулкие стены, словно издеваясь, ответили: «…ад-ад-ад…». Пещера разветвлялась вправо и влево. Федя остановился.
– Гринька, кикимора болотная!
И опять стены воскликнули насмешливо и удивленно: «…ая-ая-я-я-я!…».
Федя наугад свернул вправо, прошел шагов десять и вышел из пещеры на вольный воздух. Долго стоял столбом, медленно постигая чудовищное вероломство. Ударил себя по лбу и пошагал прочь.
Утром в избушку пришел Егор.
– Здорово, Михеич!
Старик долго рассматривал парня.
– Что-то не узнаю… Чей будешь?
– Любавин.
– Емельян Спиридоныча?
– Ага.
– Молодые… Не упомнишь всех. За утями?
– Ага. Поживу тут у тебя недельку-другую, – Егор снял с плеча ружье, холщовый мешок, устроил все это в углу на нарах.
Михеюшка несказанно обрадовался:
– Правильно! Правильно, сынок. Дело молодое, только и позоревать на бережку. Я вот те расскажу, как мы раньше охотничали…
Егор с удовольствием стащил промокшие сапоги, завалился на нары, вытянув ноги к камельку.
– Ну, как вы раньше охотничали?
– Сича-ас, – весело засуетился Михеюшка. Наскоро подкинул в камелек, свернул «косушку» и, устроившись получше на чурбаке, начал: – Это ведь когда было-то! До японской! Соберемся, бывало, человек пять-шесть ребят, наладим, братец ты мой… Тебя как зовут, я не спросил?
Ответа не последовало – Егор крепко спал.
Михеич не огорчился.
– Уморился. Молодые… знамо дело. Дэ-э… – он поправил короткой клюкой дрова, подумал и стал рассказывать себе: – Соберемся мы это впятером, дружки… А здоровые какие все были! Эх ты, господи, господи!… Прошла жись. Вроде сон какой, – он замолчал, задумался.
– 17 -
Платоныч с Кузьмой припозднились в сельсовете. Платоныч выписывал из разных книг себе в тетрадку все крестьянские хозяйства в деревне (приезжал из района товарищ, и они долго беседовали о чем-то в сельсовете. После этого Платоныч и занялся списком).
Кузьма сидел рядом с ним, смазывал ружейным маслом наган.
Шипела и потрескивала на столе семилинейная лампа, поскрипывало перо Платоныча – он работал с увлечением (сказал, что попросили помочь в одном деле).
– Дядя Вася…
– Ну.
– Как ты вообще думаешь… не пора мне жениться?
Платоныч поднял голову, некоторое время смотрел на племянника. Тот, нахмурившись, старательно тер ветошью и без того сияющий ствол нагана.
Старик пошевелил концом ручки хилую бородку, опять склонился к тетрадке, но писать перестал.
– Ты серьезно, что ли?
– Конечно.
Платоныч опять посмотрел на Кузьму.
– Я думаю – еще не пора.
– Почему?
– Ты здесь, что ли, жениться-то хочешь, я никак не пойму?
– Здесь, – Кузьма впервые посмотрел ему в глаза.
– На Клавде?
– Нет.
– А на ком же?
– Ну… Нет, ты вообще-то как… твердо знаешь, что нет?
– Твердо.
– Чего же тогда говорить…
Кузьма кхакнул, поднялся с места, прошел к порогу. Там остановился, посмотрел на Платоныча. Встретил его внимательный взгляд.
– Чудной ты парень, Кузьма. Что это, шуточки тебе – жениться? Приехал, чуть пожил – и сразу… Здорово живешь! А потом куда?
– Что «куда»?
– Ну, куда с женой-то?
– Куда сам, туда и она. Вместе.
– Пошел ты! – рассердился Платоныч. – Рассуждаешь, как… Даже злость берет.
– Значит, не поможешь мне в этом деле?
– Хватит, ну тя к чертям! Ты просто ополоумел, Кузьма!
– Чего ты кричишь?
– Как же мне не кричать, скажи на милость? Ты ж сам говорил мне, чтобы я не забывал, зачем нас сюда послали. А теперь что получается? Сам и забыл.
– Я помню.
– Так о чем разговор?! Ты соображаешь хоть немного?! Его послали вон на какое дело, а он… Чтоб я больше не слышал этого!
– Да ты не кричи. Я же спокойно…
– Он спокойно!… А я не могу спокойно, когда человек глупые слова на ветер бросает.
– Какой ты оказался…
Платоныч тихо спросил:
– Какой?
Кузьма прошелся от порога к столу и обратно.
– Не сердись, дядя Вася. Но чего ты, например, испугался? Ведь я сам могу за себя ответить.
– Вот и отвечай.
Платоныч заставил себя работать, но долго не мог писать. Отодвинул тетрадь, устало потер пальцами седые виски.
– Помог бы лучше опись вот составить. Председательская работа вообще-то. А этот Колокольников в рот богатеям заглядывает. Такого понапишет, что Федор с Яшей зажиточными окажутся.
Кузьма ходил по комнате, курил.
– Чья девка-то? – неожиданно спросил Платоныч.
– Попова. Помнишь, мы были… где детишек много.
– Ну… и влюбился?
– Не знаю… Хожу, света белого не вижу. Вся голова как в огне.
– Ты гляди, что делается! Когда ты успел-то? – изумился Платоныч.
Кузьма взъерошил пятерней короткие волосы, сказал недовольно:
– Сразу.
– М-дэ… – Платоныч встал, начал одеваться. – Не знаю, парень, что и придумать. Ты, конечно, думаешь: вот, мол, старый хрыч, ничего не понимает. А я понимаю. Будь это в другое время – на здоровье. А тут… даже перед крестьянством как-то неловко, понимаешь? Не успели приехать – бах-тарарах, свадьба! Подумают, что мы в каждой деревне так. Ты подожди малость. Это никуда не уйдет, поверь мне, племяш.
– Не поможешь?
Платоныч сердито сунул тетрадку в карман, первый направился из комнаты.
– Гаси лампу, пойдем спать.
На другой день Кузьма вскочил чуть свет, хозяева и Платоныч еще спали. Осторожно оделся, умылся на улице и пошел к Феде.
– Только сейчас вышел, – сказала Хавронья. – Вот по этой улице иди – догонишь его.
…Федя шагал серединой дороги. Руки в карманах, не спеша, вразвалку – тяжело и крепко. Когда его хотели обидеть, его называли «земледав». Но обидеть Федю было так же трудно, как трудно было свалить на землю это огромное тело.
Кузьма догнал его, поздоровался за руку. Сказал:
– Хороший день будет.
– Выезжают пахать, – Федя показал следы плугов на дороге.
– Да.
Федя через плечо сверху посмотрел на Кузьму.
– Ты не горюй шибко, Гриньку я вам добуду. Вот маленько управлюсь с работой… Я знаю, где его надо искать.