Моя жизнь среди индейцев - Шульц Джеймс Виллард. Страница 57

Когда раздался выстрел, я оглянулся и увидел редкое облачко дыма впереди ивовой заросли, но человека не было видно. Стрелял, конечно, Олененок. Он сделал как раз то, что всегда предсказывал — напал на меня сзади. Пытаться выманить его из рощи было бы безумием.

Нэтаки почти не могла говорить от ужаса и гнева. Я тоже сердился и поклялся, что убью Олененка при первой встрече. Ягода спокойно выслушал меня, но ничего не сказал; говорил он только после ужина, когда все мы успокоились.

— Видишь ли, — начал он, — у этого типа в лагере есть влиятельные родственники, и хотя они отлично знают, что его следует убить, они тем не менее обязаны будут мстить за его смерть.

— Так что же? Я не должен ничего делать, и в один прекрасный день он меня подстрелит из засады, как кролика?

— Нет, — ответил он, — мы должны убить его, но сделать это надо так, чтобы нас не заподозрили. Потерпи пока, и мы найдем способ, как это устроить.

С того дня Олененок больше не приезжал в форт. Если что-нибудь бывало нужно, он посылал кого-нибудь за покупкой. Когда мы с Нэтаки отправлялись на прогулку, то выезжали в прерию, избегая лощин и леса в долине. Иногда по вечерам мы с Ягодой пытались придумать какой-нибудь способ раз и навсегда избавиться от моего врага, но ничего из этого не выходило. Если бы я мог подстеречь его или выстрелить ему в спину, как он пытался застрелить меня, то я сделал бы это с радостью: нужно всегда бороться с чертом его же оружием.

Однажды в начале марта Олененок пропал из лагеря. Накануне утром он уехал с другими охотниками в прерию, на север от реки, чтобы настрелять дичи на мясо. Охотники потом разделились, но в конце дня некоторые из них видели, как Олененок свежевал бизона на холме. Ночью лошадь его вернулась и присоединилась к своему табуну; она была оседлана, поводья волочились по земле. Родственники Олененка отправились на поиски, продолжавшиеся несколько дней. Его нашли наконец далеко от туши бизона, которую он разрезал на куски, сняв с нее шкуру. Он лежал в лощине с проломленной головой. Жены и родственницы Олененка похоронили его, и не очень горевали по нем. Он обращался с женами жестоко и они радовались, что избавились от него. Мясо убитого бизона Олененок тщательно разделал и приготовил к навьючиванию на лошадь. Думали, что Олененок отъехал от разделанной туши, чтобы убить еще какое-нибудь животное, и лошадь сбросила его или, может быть, упала вместе с ним и лягнула его, пытаясь подняться.

Нэтаки и я обрадовались, узнав о его смерти. Она услышала об этом первая, прибежала ко мне взволнованная с горящими глазами и крепко обняла меня.

— Радуйся, — кричала она, — наш враг умер. Нашли его тело; мы можем теперь ездить, куда захотим, без страха.

Однажды вечером к нам в гости пришел мой старый друг, которого я называл здесь по-разному, то Медвежья Голова, то Скунс (он принял первое имя после удачного сражения). Он оставался у нас долго, когда уже все остальные ушли, и молча курил, чем-то очень озабоченный. И Ягода и я заметили это.

— Вероятно, ему нужно новое ружье, — сказал я, а может быть, одеяло или новое платье для жены. Что бы ему ни требовалось, я подарю ему это сам.

Нам уже хотелось спать. Ягода налил стопку и подал ему.

— Ну-ка, — сказал он, — расскажи нам, о чем ты задумался?

— Я убил его, — ответил он, — я убил его, отнес его тело в лощину и там бросил.

Вот так известие! Мы сразу поняли, о ком он говорит; конечно, речь шла об Олененке. «Ах!» — воскликнули мы оба и замолкли, ожидая продолжения.

— Я подъехал к тому месту, где он увязывал мясо, и слез с лошади, чтобы подтянуть подпругу. Мы стали разговаривать, и он рассказал мне, что стрелял в тебя.

— Не знаю, — сказал он, — как это я промахнулся, я целился тщательно. Но это еще не конец. Я еще убью белого, а его жена будет моей женой, хоть она меня и ненавидит.

Услышав это, я взбесился. «Убей его, — шептало мне что-то, — убей его, иначе он убьет твоего друга, который был так добр к тебе». Он стоял нагнувшись, увязывая последние куски мяса. Я поднял ружье и ударил его прямо по макушке. Он упал вперед, и тень его отлетела. Я рад, что сделал это.

Он поднялся и собрался уходить.

— Друг, — сказал я, взяв его руку и крепко пожимая ее, — все мое — твое. Что мне тебе подарить?

— Ничего, — ответил он, — ничего. Я не беден. Но если я когда-нибудь окажусь в беде, то приду к тебе и попрошу помочь мне.

Он вышел. Мы заперли за ним дверь и заложили засовы.

— Будь я проклят, если я когда-нибудь слыхал, чтобы индеец сделал такое ради белого! — воскликнул Ягода. — Вот такого друга стоит иметь.

По понятным соображениям мы держали про себя все, что узнали, хотя мне стоило немалого труда удержаться от рассказа об этом. Только много лет спустя я наконец рассказал историю убийства Олененка Нэтаки, а когда наступило такое время, что нашему другу понадобилась действительно помощь, он ее получил.

В эту зиму у нас работал Длинноволосый Джим, погонщик быков, мужчина лет сорока. Он отрастил волосы не меньше двух футов длиной; они спускались темными очень красивыми крупными волнами на спину и на плечи. В пути с обозом или работая на открытом воздухе на ветру он носил волосы заплетенными в косу, но в лагере он просто схватывал их шелковой повязкой вокруг головы. Джим очень гордился своими волосами, всегда тщательно мыл и расчесывал их.

Джим, как он рассказывал, совершил несколько поездок в Санта-Фе и по трансконтинентальному пути, а в Монтану попал из Коринна. По его словам, он был отличный боксер и удачливый игрок, но эти преимущества, говорил он, сводились на нет тем обстоятельством, что ему ужасно не везло в любви. «Я в молодости любил четырех женщин, — рассказал он нам, — и разрази меня бог, если мне досталась хоть одна».

«Один раз я почти достиг цели, — продолжал он. — Она была рыжая вдова, державшая пансион в Каунсил-Блафс. Однажды вечером наш обоз вкатился в Каунсил-Блафс; поставив быков в загон, все погонщики отправились в ее пансион ужинать. Как только она попалась мне на глаза, я сказал себе: „Вот это женщина — красота!“ Мала ростом, худенькая, веснушчатая, с прехорошеньким вздернутым нахальным носиком.

— Кто это? — спросил я сидевшего рядом парня.

— Вдова, — говорит он, — она содержит эту лавочку.

Раз так, кончено. Я пошел к начальнику обоза, заявил, что ухожу, получил расчет и перетащил постельные принадлежности и спальный мешок в ее заведение. На следующий день вечером я поймал ее одну, когда она сидела на ступеньках, и подошел прямо к ней.

— Миссис Уэстбридж, — говорю я, — честное слово, я в вас влюбился. Пойдете за меня замуж?

— Выдумал тоже! — воскликнула она. — Вы только послушайте его. Чужой мужчина! Брысь, убирайтесь отсюда!

Вскочила, бросилась в дом, забежала в кухню, захлопнула и заперла на ключ дверь.

Но мне-то она не сказала, чтобы я убирался вон из дому, я продолжал жить в пансионе и задавал ей тот же вопрос, как только бывал подходящий случай, иногда два раза в день. Она уже перестала убегать, относилась к этому добродушно, но каждый раз отвечала мне наотрез «нет». Я ничуть не терял надежды.

Вот так дело тянулось недели две, и раз вечером я опять спросил ее — в двадцать первый раз, — а это число у меня счастливое, и я твердо знал, что оно меня вывезет. Так и вышло.

— Да, сэр, мистер Джим как там вас, — говорит она сразу, — я выйду за вас на определенных условиях. Вы должны остричь волосы.

— Есть.

— И выбросить ваши шестизарядные и длинный нож.

— Есть.

— И бросить играть в карты.

— Есть.

— И помогать мне держать этот пансион.

Да, я согласился на все, и она обещала, что мы поженимся в ближайшее воскресенье. Я потребовал поцелуй, она хлопнула меня по щеке и убежала на кухню.

— Ничего, — говорю я себе, усаживаясь на ступень я подожду, пока она выйдет, и поймаю ее.

И вот, сэр, сижу я, спокойный и счастливый, и подходит ко мне невзрачный одноногий калека я спрашивает: