Живым не брать - Щелоков Александр Александрович. Страница 38

Чувства, которые переживал Макс, не были раскаянием. Это был мерзкий животный страх. Он леденил сердце, заставлял дрожать руки. Однако сложись все по другому, удайся Максу выскочить из тисков окружения, он бы не поднял рук и не сдался. Он бы продолжал бежать и снова стрелял, убивал. Он бы им показал, чего стоит. Да, показал бы, а потом гульнул бы вволю по случаю удачного избавления от беды.

А может не сдаваться, а решить свою судьбу самому? Уйти по-мужски красиво и просто? Даже не заглядывая в черную дыру дула, которое держат чужие руки? Ведь его может держать милиционер, в которого ты прицелишься, или исполнитель, когда по приговору тебя поведут в подвал и поставят к стенке. Видишь, какой небогатый выбор. При любом раскладе, дуло будет смотреть на тебя. И тогда выбьют всю дурь вместе с твоим дыханием.

Нет, надо уйти красиво. Ведь куда проще сунуть ствол собственного автомата в рот и нажать на спуск. Ты ничего не почувствуешь, но другие потом ещё долго будут говорить: вот был лихой парень, не сдался!

Макс поднес автомат к лицу. От оружия тянуло едким запахом пороховой гари. Сунуть ствол в рот не удалось. Мешала массивная мушка. От запаха пороха воротило с души, и тошнота подступала к горлу.

Страх окончательно доломал Макса.

Беспорядочно передвигаясь по баньке, словно таракан, потерявший ориентировку в пространстве, он дрожал и тихонько скулил. Так скулят голодные и замерзающие на холодном ветру собачата. Ко всему резкие спазмы, такие будто внутри живота полосовали ножом, стали пропарывать кишечник. Теряя самообладание и понимая, что не в силах удержать в себе переваренную жратву, которая с дикой силой рвалась наружу, Макс схватился за штаны и стал их опускать к коленям. Он еле успел присесть, так и не добежав до угла.

Банька наполнилась тошнотворным смрадом.

Макс рассопливился и заплакал от безнадеги. Он был сам себе противен, но ничего с этим поделать не мог. Он вдруг представил себя после выстрела с головой, которую пуля разнесла как гнилую тыкву в куски, а сам он упал и лежит на обдристанном им самим полу и все это увидят те, кто войдут в баньку сразу после выстрела. Зажимая носы и морщась от вони, они потолкают ногами мертвое тело, скажут небрежно: «Гнусь, подонок». И выйдут на свежий воздух, к свету и ветру с реки. Может перед уходом кто-то ещё и плюнет на него.

— Нет! Нет! Суки! Ебэмэнэ, — Макс лаялся не переставая, — в душу вашу, в печенки, в зад! Чтобы вы все подохли, собаки!

Он ненавидел весь мир, всех тех, кто встал на его пути. Мало он их перебил, надо было бы больше!

Размазывая сопли рукой, он бросился в угол, где лежали деньги. Тупая мстительная мысль вдруг сделала его движения целенаправленными. Сейчас он спалит эти деньги! Спалит к хренам! Пусть только прапор попробует его убить! Говнюки! И тогда они не увидят своей зарплаты ещё три месяца, если не больше. Стоит обратить эту «капусту» в пепел, её банк никогда не заменит новой. Амба, пропали ваши гроши!

Макс подскочил к двери, слегка приоткрыл её.

— Эй, вы, кто там есть? Вызывайте сюда милицию! Иначе спалю ваши деньги.

— Чикин, поганец! — Голос Гуся рвал мокрую ткань туманного дня как старый трескучий холст. — Валяй, жги! Я тогда спалю тебя вместе с баней.

Сволочь прапор! Упертый долдон! Он же ничего не понимает. Если деньги сгорят, то ему же самому придется грызть лапу. Другой бы за такую сумму, какая лежит в углу, пообещал все — и жизнь и законный суд… А этот… Что возьмешь с прапора, который в конец озверел?

Макс снова стал постанывать. Теперь его скулеж походил на подвывание пса, которому дали пинка по ребрам. Морщась от липкой сортирной вони и обходя лужу извергнутого из кишечника содержимого, Макс кинулся к деньгам. Присел на корточки, раскрыл вещмешок.

То и дело облизывая шершавые, соленые от слез губы, он в последний раз посмотрел на свое богатство. Разорвал трясущимися пальцами банковские упаковки, растряс купюры, пытаясь выложить из них кучку, удобную для поджога. Вынул из кармана пластмассовую красную зажигалку, которую вытащил из припасов убитого рыбака. Нажал на рычажок, надеясь разжечь огонь. Но пламени не появилось: газа в баллончике не было.

На ум сразу пришло столько грязных и гнусных слов, что Макс начал лаяться не переставая. Страх перешел в отчаянье. В то, которое толкает трусов на действия, которые со стороны могут походить на смелость. Отчаявшийся трус может пустить себе пулю в лоб, броситься с крыши дома, вскрыть вены, полезть в петлю.

Макс схватил автомат. Ногой ударил в дверь бани. Та с треском распахнулась во всю ширь, так что створка ударилась о стену.

— А-а-а! — Макс выскочил из баньки наружу, держа приклад «калаша» у живота. Он не знал, сколько патронов осталось в рожке. Его действиями уже руководила не мысль, а бредовая уверенность в том, что оружие полоснет густой свинцовой струей по обложившим его людям.

Максим первым увидел прапорщика. Тот стоял на ровном месте метрах в пятидесяти от его укрытия. Гусь держал автомат в опущенных руках, и оружие находилось на уровне его колен.

«Вот ты и допрыгался, гавно такая, — с радостным злорадством подумал Макс. — Сейчас я тебя, командир, на прощанье уконтропуплю. Ты допрыгался!»

Макс опустил вниз рычаг переводчика, освобождая затвор автомата. Прицелился получше — попасть в здоровенного дядю с такой дистанции не так уж и трудно. Потянул на себя спусковой крючок. «Калаш» дернулся, ожил в его руках.

И в тот же самый миг очередь выпустил прапорщик Гусь.

Макс не слыхал выстрелов. Последнее, что ему пришлось ощутить в своей недолгой и неправильной жизни, был сильный удар в грудь и живот. Мощный толчок отшвырнул Макса внутрь баньки. Кляксы крови забрызгали стену и полки сооружения, предназначенного для того, чтобы дарить людям радость чистоты.

Прапорщик Гусь стоял там, где его застала очередь, выпущенная дезертиром, и держал автомат у колен. Он так и стрелял, не поднимая его.

— Все, ребята, — Гусь опустил автомат стволом вниз. — Я убил эту суку, хотя его можно было взять живым голыми руками. Пусть теперь меня судят. Вы — свидетели.

— Отойдите в сторонку, Леонид Андреевич — мрачно предложил Рогоза и довольно грубо оттолкнул прапорщика, потом вскинул автомат и рубанул длинной очередью по открытой двери баньки, в которой лежало тело Макса. В стороны, словно белые бабочки, полетели щепки.

— Теперь вы, — Рогоза посмотрел на товарищей. — Огонь!

Караваев и Гмыза полоснули очередями в том же самом направлении, куда послал пули Рогоза.

— Вот видите, Леонид Андреевич, этот подонок не собирался сдаваться. Мы стреляли все разом. Нас — четверо. Кто попал в него — трудно определить.

— Точно, — поддержал Караваев. — Пусть бы его живьем брал тот, кому жить надоело.

— Вы правильно сделали, товарищ прапорщик, — поспешил высказаться Гмыза. — Он четырех человек уложил ни за что ни про что, а мы должны с ним чикаться? Вот уж нет. — И добавил зло. — Гавно такая.

— Как хотите, мужики, — Гусь упрямо держался своей линии. — Врать на следствии я не буду и своего греха прятать не собираюсь. Стрелял, когда у него окончились патроны. И считаю, что так было нужно.

— Ваше дело, Леонид Андреевич, — сказал Рогоза мрачно, — нам всем троим скоро увольняться и потому терять нечего. Мы скажем все как было. Стреляли все разом. Очередями. Ну их на хрен законы, которые позволяют убийце мочить кого он захочет, а его и тронуть нельзя…

Гусь закинул автомат за плечо.

— Спасибо, ребята. Что будет — посмотрим. А пока, Рогоза, собери гильзы. На могилу Щербо положим.

— Зачем? — спросил сержант. Когда чего-то делать не хочется, всегда задается этот вопрос. — Ему теперь ничего не надо.

— Ему нет, — сдерживаясь чтобы не вспылить, сказал Гусь. — Мне нужно, тебе, им… Чтобы показать, что так просто людей убивать нельзя. Ни из-за денег, ни из блажи.

Гусь подсунул руку под куртку. Страдальчески сморщился и стал поглаживать грудь. Караваев заметил это и спросил: