К последнему городу - Таброн Колин. Страница 14

Он присел на корточки рядом с Жозиан. Он ничего не знал про лилии. Они казались ему неинтересными, слишком закрытыми и абсолютно одинаковыми.

– Но они вовсе не одинаковые, – сказала она.

– А чем они отличаются друг от друга?

Но она только рассмеялась ему в ответ – глухое позвякивание, – как будто он был слепым.

Он пристально смотрел на нее. Как ей удавалось быть такой независимой? Ее стройная фигура пряталась под мохнатый свитер и толстые брюки. Шляпа от солнца лежала на земле. Из-за нее светлые волосы Жозиан прилегли к голове. Полные, чувственные губы разошлись в открытой улыбке.

– Вы фотографируете все, что видите, – сказал он.

– Если я не буду этого делать, я все забуду. Я забуду, что была здесь.

– А вот это вряд ли.

– А вот это вряд ли. – Тот же самый сухой смех.

Так, значит, фотографии были для нее памятью, а не хобби. Разговаривая с ним, Жозиан не переставала наводить резкость, выбирать нужный ракурс и щелкать затвором своего фотоаппарата.

– Вы, должно быть, ужасно устали, – сказал Роберт.

– Это очень тяжелое путешествие. Намного тяжелее, чем то, которое мы совершили по Амазонке. Меня это сильно беспокоит.

По непонятным причинам он вдруг почувствовал какое-то странное волнение.

– Почему?

– Из-за Луи. Как вы сами видите, он уже немолод.

Он жестоко согласился:

– Да, вижу.

Жозиан по-детски сказала:

– Я думаю, он может на меня рассердиться.

– Рассердиться? На вас? – С таким же успехом можно рассердиться на цветок.

– Понимаете, это я захотела отправиться в это путешествие. Мне очень нравится ездить верхом. Но с этими лошадьми что-то не так. Да, они очень сильные и выносливые, но они ничего не чувствуют. Ими невозможно управлять.

Роберт заметил, что ее английский становится все чище и чище, оставляя лишь легкий, носовой французский акцент. Наверное, раньше ей очень мешала стеснительность.

Ему вдруг очень захотелось вызвать ее на откровенность.

– Как вы с ним познакомились?

– Мы познакомились на празднике. – Она снова рассмеялась. Положила фотоаппарат в карман. – А вы? Камилла очень сильная женщина, и, думаю, она счастлива. Кажется, она даже не замечает всех этих трудностей.

– Счастлива? – Он задумался над тем, что она сказала: была ли Камилла счастлива?

– Да. Она больше счастлива, чем все мы. Больше даже, чем Франциско.

– Ну, Франциско очень странный молодой человек.

– Может быть, он просто еще очень молодой. – Он не ожидал, что она будет так говорить; сначала Роберт отнес это к ее средним знаниям языка, но теперь он уже не был так в этом уверен. Он снова подумал о том, сколько ей лет. Ей вряд ли намного больше, чем Франциско, ведь так? Он быстро посмотрел на ее руки. Они были белыми, безупречными, с опаловыми ногтями, как будто она только что сделала маникюр. Единственное, что их портило, – это обручальное кольцо.

Слабо застонав, она поднялась на ноги. Ему захотелось задержать ее здесь еще на несколько минут. Он привык к тому, что женщины отвечали на его флирт. Да, высокомерный, если хотите (Камилла уже обвиняла его в этом). Он уже представлял себе, как золотая рыбка-Жозиан наивно плывет в его сети; но на самом деле она оказалась угрем, совершенным и хитрым (хитрее всех, кого он знал до этого), который ловко выскользнул из сети и уплыл восвояси.

Его голос прозвучал несколько грубо:

– Ну и чем же вы занимаетесь у себя дома, в Бельгии? У вас есть дети?

Она ответила со злостью:

– Я не люблю детей.

Роберт вспомнил своего сына и засмеялся:

– Честно говоря, они недолго остаются детьми!

Она и сама была похожа на ребенка – женщина без возраста. Роберт подумал, что ее наивность часто обеспечивает ей доступ туда, куда другим нет никакого пути, что-то вроде невинного рассудка.

Она продолжила:

– Там, в Бельгии, я – infirmiere a domicil, частная сиделка. Я ухаживаю за старыми, Роберт.

Ему стало приятно, что она наконец произнесла его имя (она сказала его на французский манер, с ударением на последний слог – Робэр).

– Как же вы за ними ухаживаете?

– Я перевязываю им ушибы и раны… jambes ulceres. Иногда купаю их.

Но, вместо того чтобы помочь ему понять Жозиан, подумал он, этот допрос еще больше его запутал. Как она могла посвятить себя старым людям? Она измеряла им температуру, помогала ходить в туалет, обмывала их тела. Наверное, это как обмывать мертвеца. Он ненавидел возраст, он боялся его. Но, как это ни странно, Жозиан как будто заключала его в себе, даже пародировала его своим собственным бесплодным телом. Роберт вдруг понял, что завидует Луи; завидует даже этими дряхлым, голым телам. У нее были такие красивые руки.

– Вы работаете со старыми людьми? – спросил он.

– Некоторые из них очень добрые.

– Но они умирают прямо у вас на глазах.

– Ах да. – Она улыбнулась. – Однажды я пришла и застала мадам Ривуар сидящей в кресле, выпрямившись. Думаю, это было la rigidite cadaverique [16]. Ее подбородок был сильно вздернут, вот так. – Она закрыла глаза, повернулась к нему боком и вздернула подбородок.

Несколько минут Роберт с наслаждением разглядывал ее напрягшиеся черты – широкий лоб с примятыми светлыми локонами, прикрытые длинными ресницами глаза, гладкие щеки, узкий подбородок. Казалось, она застыла в этой позе на много часов, и ему вдруг пришло в голову, что, может быть, она тоже в конце концов начала флиртовать с ним. Ему захотелось поцеловать эти полные губы. Они были немного приоткрыты. Но через секунду ее ресницы снова распахнулись, и он услышал собственный голос – в нем сквозила растерянность и в то же время намерение продолжать флирт:

– Она, наверное, была очень старой?

– Но старые тоже не хотят умирать. Их часто боятся, – ответила Жозиан.

– Они часто боятся, – поправил ее Роберт.

– Да, они часто боятся. Очень боятся.

Роберт подумал: «Но человеческие жизни и без того слишком длинные. Зачем посвящать себя тому, чтобы их продлевать?»

Он сказал:

– Что заставило вас пойти в сиделки?

Но она только ответила ему:

– Я думаю, вы очень нетерпимый человек. – И он снова услышал ее смех.

Может, его вопросы были слишком грубыми, слишком очевидными, подумал он. Или она просто привыкла так отражать любые попытки заигрывать с ней?

Ее смех раздавался после каждого очередного раунда, как в боксе.

Внезапно она спросила:

– Вы напишете о путешествии?

Она застала его врасплох. Может, она подозревала, что он задает ей вопросы, пытаясь выжать из нее какую-нибудь историю, в поисках сюжета для очередной книги или статьи? Да, действительно, когда он начал с ней разговаривать, в нем еще играло обычное писательское любопытство: Роберт примечал ее язык жестов, запоминал ее любимые фразы и выражения, то, как у нее растут брови – взлетают вверх на концах. Но уже много-много минут он и думать об этом забыл. Она сама помогла ему в этом.

Жозиан продолжала:

– О чем вы пишете, Робэр?

– О том, о чем я в состоянии писать. – Теперь это казалось суровой правдой.

– Тогда вы, наверное, напишете и обо мне? – что-то среднее между вопросом и утверждением. – Да, мне это очень интересно. Напишите обо мне.

Вот и она. Жозиан. Описанная в блокноте с разорванной обложкой.

Она ездит верхом очень легко, как эльф. Эти фиалковые глаза, полные любопытства. Удивительный контраст с Луи. Он похож на лягушку: вечно страдающий одышкой, с широким ртом (слишком много разговаривает) и выпуклыми глазами. Как они могли соединиться? И сколько все-таки ей лет? Может, двадцать пять. Но с таким же успехом ей может оказаться восемнадцать или тридцать.

Вчера вечером, ужасно устав, я увидел, как она кормит свою лошадь черствыми круассанами: из запасов Луи, я полагаю. Потом пошел за ней к реке, где она фотографировала лилии. Она совершенно сбила меня с толку. Этот смех после каждой законченной фразы. «Я не люблю детей». Смех. «Эти лошади ничего не чувствуют». Смех. «Старых боятся». (Может, она действительно хотела сказать именно это?)