Вечная Любовь - Нагорнов Николай. Страница 52
Тогда станет подвластна и тень всякой женщины, и можно будет расколдовать любую.
Для этого ты мне и послана?
Видимо, для этого.
Только как же это сделать?
Ключ давно найден, но не открыл им пока еще ни одной двери, но не смог те двери отворить... - когда эта тень надвигается на тебя плотной тучей, застилающей Солнце, и ей надо просто сказать: "Тебя нет". Тогда она содрогнется и уменьшится. И снова сказать ей. Она опять содрогнется и уменьшится, отдавая тебе запас твоих жизненных сил, похищенных ею у тебя иллюзией своего могущества...
И так повторять и повторять ей, пока она вовсе не растает...
Ты уходишь. И далекая музыка долетает до тебя сквозь звуки улицы, разговоры людей, шум машин.
А тучи в весеннем небе сгущались, нависали все ниже и ниже, плотные и темные, как транс-физическая тень всякой женщины, и медленно, незаметно, неощутимо начинался первый дождь в этом году, тягостный и беспросветный...
Это словно прощальный путь, прощальный круг по всем этим улицам, ставшим нашими с тобой за те несколько дней до встречи с твоей "тенью", прощальный медленный вальс...
Можно ли было представить лишь десять дней назад эту растянутость пространства и времени, что сейчас вдруг навалилась на тебя и меня, когда на самом деле растягиваются до разрыва надвое не время и пространство вокруг нас, а плоть, ставшая уже почти единой на двоих, и душа, ставшая почти одной на двоих, твоей и моей...
Пусть между нами стена, даже пусть за стеною...
И не наша вина в том, что жизнь так сложна, и что я не с тобой, и ты - не со мною...
Но мы не будем дом возводить из песка и улетать в облака с тобой не будем.
И ты уходишь по безлюдной улице под этим дождем, в полумраке низких туч.
С мокрых крыш течет вода, тонут в ней шаги твои...
Дождь пузырился в лужах, и казалось, это будет длиться уже бесконечно. Людской поток тек по центральной торговой улице, как и вчера, как год назад, как в тот уже незапамятный день, когда шел по этой же бесконечной улице, и до встречи с тобой оставались лишь минуты... когда же это было? и на этой ли планете? в этом ли мире? да и было ли вообще...
... и с какою же неотвязной силой ощущалось: еще минута, и раздастся нечеловеческий Голос внутри: "Сегодня закончился первый ваш день на воздушных мытарствах", и это будет ясным, это будет определенным, это станет избавлением, это оправдает невыносимое чувство бесконечной множественности своих жизней на этой планете... но пузыри в лужах внушали, что все мои жизни на всех планетах были одинаковыми, и на каждой планете в каждой жизни шел дождь, и летела далекая музыка о свадебных цветах, что были белее снега. И под каждым дождем я брел по торговой улице - была ли то улица Пикадилли, или Новый Арбат, Гиндза или Елисейские Поля, значения не имело - шел и провожал воспоминание о последних словах моей последней женщины, amata nobis, quantum amabitur nulla... почему же вспомнилась латынь? это был Рим Диоклетиана? или Ватикан... - шел и знал, что она - последняя, и других женщин уже не будет, как и других жизней - исчерпан лимит, отработан ресурс атомной батарейки в сердце, и последний шанс сгорал в руках синим холодным огнем твердого спирта, последнего изобретения той планеты в той моей жизни - и дождь этот бесконечно шел под бесконечно повторявшуюся кем-то мелодию, что напоминала о плодах познания добра и зла, тонущих в тысячелетних льдах, но поток людей чем-то напоминал поток дождя... Чем? Монотонной отстраненностью? Холодным ритмом? Схожестью бликов в лужах с бликами в глазах? Прошло лишь несколько минут, как последние наши слова растворились в потоках дождя, и мы пошли, каждый в свою сторону, мимо этих пузырящихся луж...
С мокрых крыш течет вода, тонут в ней шаги твои...
Мелодия повторялась, в ней был голос женщины, и в голосе - последняя просьба, уже не имевшая права, лишь последняя просьба на последнем слабом толчке дыхания и сознания: согреть слезами этот холодный дождь, ведь сама она этого уже не могла. Но дождь бесконечно продолжался и продолжался далее, и казалось после ста шагов по лужам, словно снова оказываюсь в начале и снова прохожу те же сто шагов по лужам и снова оказываюсь в начале и в начале той же мелодии, певшей о плодах познания добра и... зла в начале всех моих жизней на всех планетах. Ты им еще поможешь, ты первой сорвала эти плоды, я же ничем не могу согреть этот дождь, эти всепланетные дожди всех жизней, ведь сердце мое стало уже не теплее этих дождей... когда бескрайняя пустыня, где странствуют вечные скитальцы, становится уже огромным городом под потоками воды, это лишь мираж, привычный для пустынника мираж от выматывающей душу вечной жажды: эти потоки холодной воды, эти сладко-мучительные мелодии от выматывающей душу из тела тишины над мертвыми, вечными песками, все это галлюцинация, еще несколько минут, и снова город станет пустыней, потоки воды - песками, а пронзительно-нежное женское пение - завыванием ветра в пустоте...
С мокрых крыш течет вода, тонут в ней шаги твои...
...и снова оказывался в начале, а ты еще не знала, как через несколько лет в далеком мегаполисе два человека в небоскребе, чьи верхние этажи растворялись в таком же дожде, склонившись над моими старыми текстами, вдруг придвинут ко мне в миг эти небоскребы мегаполиса, и в глаза ударит электросвет, но уже не нужно будет всего этого, поскольку лимит времени оказался исчерпанным, и ты летишь в служебной машине по столичному проспекту к Белому Дому то ли Вашингтона, то ли Москвы, и ты знаешь, что этот твой день влияет на жизни миллионов людей, а в машине по радио певица поет о чем-то совсем простом, близком, понятном, о чем-то таком, с чего все начинается и чем кончается:
"Я понимаю, как наивен этот путь...
Только себя мне все равно не обмануть...
Настанет срок,
И одинок
Станет последний лепесток..." - летит из динамика черной правительственной машины этот голос другой реальности, и в той жизни падает с неба такой же дождь, несущий в себе тревожное электричество в атмосфере столицы и страны той весной, где полумиллионные демократические демонстрации, военные машины, перегородившие Тверскую на спуске к Лувру, где нас ждут коллеги по оппозиции, и посол королевства Корнуолл передает с переднего сиденья в депутатской карете свою верительную грамоту.
"Ты подскажи, наворожи, все мне, ромашка, расскажи" - несется из приемника черной правительственной машины этот голос другой реальности, и под серым весенним дождем наша правительственная машина снова летит к небоскребам Нового Арбата в сиянии ударов разноцветного неона, к огромному видео-экрану у станции метро, и столичные гейши останавливают нашу правительственную машину, они предполагают: господам сенаторам тоже надо отдохнуть после этих заседаний в Форуме и битв с наследниками культа не то Цезаря, не то Антония... И потом, через год, в странной пустоте весны, далекая телебашня в окне квартиры Его Высокопреосвященства предвещала очень многое, когда он приглашал поехать к президенту и сказать, что пора проявить решимость и распустил эту Палату Общин, что тащит страну в прошлое...
И тот серый дождь открывал предел сил любого человека: он может быть гением, шейхом, махатмой, святым, пророком, великим кормчим, нобелевским лауреатом, но изменить чашу греха целой страны он не сможет, если даже отдаст себя на распятие... Лучшее, что он может сделать - уйти на время из социума, стать "совершенным никто", "человеком в плаще". чтобы постепенно переосмыслить все свои представления о том, как же складывается история, и в чем предназначение человека.
"Чистый букет надежды - свадебные цветы..." - взрывалось слезами сердце милой певицы в стереоколонках правительственной машины, что шла с сиреной по осевой линии столичного проспекта, что позволяется только машинам правительства ...
А сегодня ты еще не знала, что будет в далеком мегаполисе, но не знал этого и сам, конечно же. Кто мог знать об этом? Лишь Тот, Кто Знает. Лишь Тот, Кто не забывает Своих детей, на какой бы планете и в какой бы жизни они не оказались под тучами, и как бы ни возвращались они, эти двое, сорвавших плод, к началу, сказав последние слова, и снова ни расходились по лужам, сказав последние слова, и снова возвращались к началу, конечно же, к началу, сказав последние слова, и снова возвращались, но не встречая уже друг друга в том месте Старого Города, где дождь, что упадет а них через несколько минут, еще летит к Земле, еще висит в воздухе остановившегося мгновения с теми звуками мелодии о плодах познания, что снова повторятся, но не с первых тактов, а с последних. И в этой многократности многократность всех планет и всех жизней, повторяющихся на одной точке дыхания, сознания и жизни. Лишь аналитическая формула гиперболы могла бы описать движение осознающей себя точки, бесконечно приближающейся к источнику мелодии о плодах, но бесконечно неспособной вплотную приблизиться к нему. Но та планета в той жизни еще не умела описывать боль в аналитических формулах, и оставалось описывать ее в формулах слов, приспособленных лишь к описанию осязаемых предметов - таковы были исходные условия существования на той планете в той жизни. Но разве можно было винить в этом Того, Кто не забывает Своих детей? Нет, конечно же. Или тебя, уже не способную согреть слезами этот падающий из воронки времени дождь? Оставалось винить только себя. Приговорившегося себя же к этому бесконечно повторявшемуся движению мимо луж. И мимо запахов свежей горячей пищи, последний раз витавших вокруг то ли в афинском Пирее, то ли в египетском Мемфисе, то ли над Курукшетрой, где Арджуна сражался с Бхишмой, и мимо этих вечно покачивающихся женских бедер, как и у Лесбии, Цинтии, Ливии, Микелины на Палатинской площади, или гейш Нихонго, или гетер Искандара, и мимо столь же резких выплесков смеха, как и при взятии Карфагена, штурме Ля Рошели и разрушении империи Цинь... Но дождь смывал и все это, и потоки похоти, чревоугодия и ненависти стекали в решетку мощеной улицы и утекали в Реку, а Река в Море, и Море испарялось и снова проливалось на меня и тебя тем же дождем. И ветер возвращался на круги своя, ибо так установил Тот, Кто не забывает Своих детей на всех планетах...