Их было семеро… - Таманцев Андрей "Виктор Левашов". Страница 31

Поэтому, не дожидаясь официального запроса из Хельсинки, капитанов и экипажи освободили из-под ареста, вернули груз и разрешили покинуть Диксон, что финны и сделали. А ретивого майора отправили на пенсию. И хотя, продержись он еще полгода, пенсия его была бы рублей на пятьдесят больше, увольнение его не огорчило. Он дал роскошный прощальный ужин своим сослуживцам и вместе с семейством улетел на материк, в Подмосковье, где его ждал просторный дом с участком, купленный на его имя и отремонтированный кооперативом «Экология-лес».

И хотя до дипломатических осложнений дело не дошло, в Финляндии эта история получила огласку. В итоге все судовладельцы, сотрудничавшие с фирмой «Энсо», аннулировали контракты, других желающих получить этот подряд не нашлось. И не прошло и недели, как в московскую контору кооператива «Экология-лес» пришла телеграмма из Хельсинки, в которой господин Хямяляйнен предлагал господину Назарову встретиться и обсудить условия делового сотрудничества между кооперативом и фирмой «Энсо». И уже в том же сезоне половина выловленного в устье Енисея леса ушла в Финляндию, а затем поставки леса в Игарку и вовсе были прекращены.

К середине восьмидесятых годов «Экология-лес» представлял собой уже мощное многопрофильное предприятие. Десятки его буксиров и лесовозов промышляли сбором топляков не только на Енисее, но и в устьях Оби и Лены. В отдельное структурное подразделение входило восемь крупных старательских артелей золотоискателей — кооператив обеспечивал их бульдозерами и другой техникой, что для старателей всегда было самой острой проблемой, финансировал сезонные работы, оплачивал перевозку рабочих и закупку продовольствия, за что получал изрядный процент прибыли. Дело стремительно разрасталось. Оборот «Экологии-леса», преобразованного в многопрофильный кооператив «Практика» с правом внешнеэкономической деятельности, исчислялся десятками миллионов рублей в год. Проблема денег как гаранта личной свободы давно уже осталась для Назарова далеко позади. Он купил хорошую трехкомнатную квартиру для матери и сестры, помог удачно, хоть и с очень большой доплатой, разменяться бывшей жене, которая успела за несколько лет после их развода сменить двух мужей и обзавестись двумя дочерьми от разных отцов. Один из ее мужей был модный поэт, другой телевизионный режиссер. Они то исчезали, то возвращались, и когда Назарову случалось звонить или заезжать за сыном, чтобы взять его к себе на выходные, он никогда не мог заранее угадать, с кем из них он столкнется. В конце концов, обремененная малолетними дочерьми и своими утонченными и чрезвычайно сложными отношениями с мужьями, жена согласилась отдать Назарову двенадцатилетнего Сашку, который без присмотра начал отбиваться от рук.

К тому времени у Назарова была удобная двухкомнатная квартира в Сокольниках, где он жил со своей второй женой Анной. Она была на десять лет моложе его. После окончания Красноярского цветмета и раннего неудачного брака она взяла распределение на Колыму и работала в геологическом отделе треста «Магаданзолото», куда Назаров прилетал, чтобы определить дислокацию старательских бригад на очередной сезон. Там они познакомились и сошлись — случайно, без признаний в пылкой любви, как сходятся одинокие, душевно неприкаянные люди, благодарные друг другу за временное тепло и не строящие никаких планов на совместное будущее. Но встреча эта не стерлась, как чаще всего бывало, из памяти Назарова. Через полгода он приказал Борису Розовскому срочно вылететь в Магадан, предложить Анне работу в центральном офисе кооператива и привезти ее в Москву. При этом — не упоминая ни словом, что инициатива эта исходит от Назарова, который был для Анны обычным командированным, занесенным в магаданскую тьмутаракань служебными обязанностями.

Борис все понял. В отличие от Назарова, совершенно равнодушного к житейской мишуре, он знал толк в красивой жизни. И обставил появление Анны в Москве в соответствии со своими представлениями о том, как это должно произойти. На руку ему оказалось, что начался отпускной сезон, аэропорт Магадана был битком забит желающими вылететь на материк, за билетами записывались в очередь на месяц вперед. Не долго думая, Розовский закупил коммерческий рейс, и на борту «Ту-154» единственными пассажирами, вокруг которых крутились шесть бортпроводниц, были лишь он и Анна. Через восемь с половиной часов самолет приземлился во Внуково-2 и подрулил к стеклянному павильону, предназначенному для приема правительственных делегаций к самых высоких гостей. От павильона к трапу самолета тянулась красная ковровая дорожка. На ней стоял Назаров в своем лучшем костюме и с огромным букетом белых роз.

Через два часа заведующая Сокольническим загсом зарегистрировала их брак.

Когда они остались одни, Анна сказала:

— Я чувствовала себя Золушкой на королевском балу. Не знаю, как сложится, но эту сказку я никогда не забуду. Спасибо, Аркадий.

Назаров был тронут.

К его удивлению, Анна проявила недюжинные деловые способности. Она закончила курсы стенографии, быстро вникла в дела кооператива и вскоре стала заведующей канцелярией и личной секретаршей Назарова. При ней дела в канцелярии были в идеальном порядке, не терялась ни одна бумага, не оставались без ответа ни одно письмо и ни один телефонный звонок. Она сопровождала Назарова во всех деловых поездках, а на его возражения отвечала: «Хватит с нас случайных встреч». Единственное, что омрачало их семейную жизнь, было то, что Анна — из-за неудачного первого аборта — не могла иметь детей. Не смогли помочь даже лучшие специалисты. Поэтому она обрадовалась, когда Назаров сказал ей, что Сашка будет жить с ними.

Очень непросто складывались их отношения. Парень был зажатый, безвольный, хотя и с унаследованным от матери гонором. Отца он побаивался, зная его крутой и взрывной характер, Анну в грош не ставил. Она поднималась в половине седьмого утра, чтобы приготовить ему завтрак и проводить в школу, до позднего вечера просиживала с ним за уроками, в ответ же получала трусливо-неявное и изощренное хамство, на которое способны только дети в период ломки голоса и характера. Иногда, застав на кухне жену с опухшими от слез глазами, Назаров готов был схватиться за ремень, но Анна вставала между ним и сыном взъерошенной квочкой.

Назарова поражало ее упорство и педагогическое чутье. Она связалась с одним из московских туристических клубов и вытаскивала Назарова с сыном в походы — пешие и на байдарках, записалась на курсы английского языка — раз в неделю втроем они изображали из себя лондонских туристов в Москве (метод обучения был ситуационный) и хохотали над идиотскими текстами, которые вынуждены были произносить. Потом вычитала в газете, что приглашаются желающие помочь в восстановлении храма Сергия Радонежского: ездили туда по воскресеньям, разбирали завалы, таскали мусор с такими же, как они, добровольцами, а после работы, сложив припасы, пили чай в трапезной. Как ни странно, но все это, в конце концов, дало результат: Сашка стал лучше учиться, сблизился с отцом, а когда Анна подхватила однажды воспаление легких и на две недели слегла в постель, почти не отходил от нее, бегал за лекарствами по аптекам, мерил температуру, кормил с ложечки, сам варил для нее бульоны и каши, даже стирал что-то. Назаров предложил нанять сиделку, но Сашка так резко запротестовал, что стало ясно: Анна выиграла эту нелегкую житейскую битву.

Они давно уже жили не в Сокольниках, а в просторной квартире на Котельнической набережной, окнами на Москву-реку, с кухней-столовой, комнатами для Сашки и Анны, спальней и кабинетом Назарова, обставленными так, как он когда-то мечтал: глубокие кожаные кресла, такой же диван, камин с решеткой каслинского фигурного литья, старинные напольные часы, гулко отбивающие в ночи невозвратимые кванты жизни.

За порогом этого кабинета оставалась дневная мельтешня, молчал отключенный телефон, ночь приглушала шумы огромного города. Здесь Назаров оставался наедине с собой. Иногда он читал — то, что случайно попадалось под руку в его обширной, хорошо подобранной библиотеке, реже смотрел телевизор, а чаще просто сидел, откинув голову на спинку кресла, положив руки на подлокотники и вытянув длинные ноги. И ни о чем не думал. И в этом бездумье, незашоренности конкретными делами каким-то странным образом являлись ему решения главных, глобальных для его жизни и для его дела проблем. А если не решения, то сами проблемы — в их общем, абстрагированном от конкретики виде.