Молот и наковальня - Тертлдав Гарри Норман. Страница 107

Как Автократору уберечься и не стать чудовищем? Маниакис не знал. Но надеялся, что с течением лет узнает.

Просторные ухоженные лужайки дворцового квартала, такие зеленые и приветливые летом, сейчас были заснеженными и обледенелыми. Впрочем, они выглядели неплохо даже морозным ясным днем, когда солнце искрилось вовсю, отражаясь от выпавшего за ночь снега. Но сегодня серые облака затянули все небо над столицей, да и снег на лужайках посерел от сажи, летевшей из тысяч очагов, жаровен, каминов и печей Видесса. Глядя на это зрелище сквозь переплетение давно облетевших, голых ветвей, Маниакис недовольно сжал губы в прямую, тонкую линию. Невеселый пейзаж был под стать настроению Автократора.

Какой-то служитель, пробиравшийся по мощеной дорожке под самым окном, вдруг поскользнулся и тяжело шлепнулся на спину. До Маниакиса донесся целый водопад проклятий, каким парень сопроводил свое падение. Но вот слуга поднялся на ноги и, слегка прихрамывая, побрел дальше.

Маниакис перевел глаза на лежавшую перед ним на столе просьбу о помиловании. Состоятельный фермер по имени Бузолиний выгнал своих овец на выпас на землю проживавшей неподалеку вдовы. Когда сын этой женщины пришел к фермеру, чтобы выразить протест, Бузолиний и его сыновья набросились на несчастного и до смерти забили его дубинками. Местный губернатор приказал отправить всех их на плаху, но они воспользовались своим законным правом обратиться с апелляцией к Автократору.

Рассмотрев дело, Маниакис не нашел никаких смягчающих обстоятельств. Он вздохнул, окунул перо в чернила и написал поверх петиции: “Исполнить приговор губернатора. Для этих людей, как и для многих других, было бы гораздо лучше, если бы они так же чтили закон до своего ареста, как они стали чтить его после”. Поставив подпись, Маниакис капнул на пергамент сургуча и приложил свой перстень. Бузолинию вместе с сыновьями придется-таки отправиться на плаху.

Маниакис встал, потянулся. Он всякий раз расстраивался, когда ему приходилось приговаривать людей к смерти. Даже если они этого заслуживали. Насколько лучше было бы, если бы люди мирно уживались друг с другом. Насколько лучше было бы, если бы мирно уживались целые народы. Во всяком случае, так казалось Маниакису. Беда в том, что макуранцы, опьяненные военными успехами, похоже, думали иначе.

Вдруг его внимание привлекло яркое пятно, мелькавшее вдали, за стволами вишневых деревьев. Рядом с Высшей Судебной палатой прохаживались два человека в одеяниях высших сановников. Даже на таком расстоянии в одном из них Автократор узнал Парсмания. Широкие плечи, посадка головы, манера жестикулировать при разговоре… Нет, ошибиться было невозможно.

Его собеседник был ниже, худощав и явно гораздо старше. Маниакис прищурился. Может Курикий? Уверенности не было. Ладони Автократора сами собой зло сжались в кулаки. Какое право имел брат вступать в беседу с человеком, столь яростно и открыто осуждавшим его женитьбу на Лиции?!

Маниакис нахмурился еще сильнее. Ведь Парсманий тоже не одобрял его женитьбу, причем не стеснялся говорить об этом вслух. И не потому, что надеялся изменить мнение Маниакиса, вовсе нет. А потому, что считал себя оскорбленным в лучших чувствах, – так, как он их понимал.

Но кто же все-таки разгуливает с ним рядом? Маниакис не смог узнать того человека, сколько ни присматривался, прищурившись так, что его ресницы почти смежились. Если Курикий, то, сговорившись с Парсманием, они способны натворить немало бед.

Кто бы они ни были, в здание Судебной палаты они вошли вместе.

– Что-то замышляют, – пробормотал Маниакис. – Клянусь Господом нашим, я должен положить этому конец. – И ужаснулся, осознав только что произнесенные слова.

Он же не знал, с кем разговаривал Парсманий и о чем. Именно так начал свой ужасный путь Генесий – увидел нечто совершенно невинное, предположил самое худшее и стал действовать, основываясь на своем предположении. Двое разговаривают?! Несомненно заговор! Немедленно отправить головы обоих на Столп, чтобы другим было неповадно!

Если начать действовать, не имея доказательств, Видессию вскоре снова охватит безумие. С другой стороны, игнорировать возможную опасность тоже нельзя. Но мог ли брат, его родной брат, предать его? Ведь до сих пор их семья всегда держалась как единое целое. Нет, до тех пор, пока он не получит веских доказательств, он отказывается верить в предательство. Как хотелось Маниакису, чтобы они с Парсманием снова стали детьми, когда отец мог запросто разрешить все их разногласия с помощью пары добрых затрещин! Пожалуй, теперь такой способ не сработает, даже если Парсманий заслужил увесистую отцовскую оплеуху. Плохи дела, подумал Маниакис.

Одно Маниакис знал наверняка: женившись на Лиции, он чувствовал себя гораздо более счастливым, чем прежде. И если бы дела империи не беспокоили его так сильно, он мог бы сказать, что не был так счастлив за всю свою жизнь. Это чувство облегчало его душу, хотя и было немного неожиданным. После того как они неожиданно очутились в объятиях друг друга, Маниакис поступил так, как и следовало поступить благородному человеку. Но тогда он даже представить себе не мог, к каким восхитительным последствиям приведет проявленное им благородство.

Лиция и прежде была прекрасным собеседником, из тех, кто всегда готов посмеяться вместе с тобой, когда есть над чем, или над тобой, если ты заслужил. Такой она и осталась. Просыпаясь по утрам в одной постели с ней, Маниакис до сих пор иногда ощущал смущение.

– Я боялся, – признался он однажды утром, – что, сделавшись любовниками, мы перестанем быть друзьями. До чего же я рад, что ошибся, – Я тоже боялась, – кивнула Лиция. – Но если мы не можем положиться друг на друга, на кого тогда надеяться?

– Ты права, – ответил Маниакис, – не на кого. – Но тут же поправился:

– Нет, не так. Ведь есть еще мой отец, твой, Регорий… – Он было хотел назвать Парсмания, но не смог. До чего же грустно, когда нельзя рассчитывать на поддержку родного брата, подумалось ему.

Лиция упрямо тряхнула головой, отбросив с лица блестящие локоны.

– Но это не одно и то же! – возразила она и задумчиво нахмурилась, подыскивая нужные слова. – Ведь то, что связывает нас, оно.., оно гораздо глубже! – Она вдруг зарделась румянцем, который не смогла скрыть даже ее смуглая кожа. – Не вздумай надо мной подшучивать! Я знаю, что у тебя вертится на языке. Но я совсем не то имела в виду!

– А я и не собирался шутить, – слегка покривил душой Маниакис. – Мне кажется, ты кругом права.

– Вот и хорошо, – сказала Лиция. Вид у нее был самый счастливый. Маниакис потянулся к шнуру звонка, которым он вызывал постельничего, спавшего в комнате по соседству с императорской опочивальней. – Сейчас зима, – поменяла тему Лиция, – поэтому я сплю в шерстяной рубашке. Но мне не хотелось бы, чтобы постельничий присутствовал при том, как я встаю с постели обнаженная, как это бывает в жаркое, душное летнее время!

– Нифона тоже сперва стеснялась его, – заметил Маниакис. – Но быстро привыкла.

– Я думала совсем о другом, – ответила Лиция. – Может, для него мучительно видеть меня обнаженной? Верно, телом он давно не мужчина, бедный малый, но вдруг в его голове по-прежнему бродят мужские мысли, хотя ничего хорошего они ему принести не могут?

– Не могу себе представить, – признался Маниакис. – У меня никогда не хватало смелости спросить. Но наверно, все не так страшно.

Разве можно долгие годы сохранять нормальные мужские потребности, не имея абсолютно никакой возможности их удовлетворить? Если так, то лично я давным-давно сошел бы с ума, подумалось ему. Ради блага самого Камеаса Маниакис надеялся, что евнух такой же бесполый, как его голос.

Вошедший постельничий долго и придирчиво оглядывал одеяния, висевшие в стенной нише. Наконец он спросил:

– Устроит ли величайшего на сегодня эта светло-зеленая шерстяная мантия?

– Думаю, да. – Маниакис пощупал ткань: