Молот и наковальня - Тертлдав Гарри Норман. Страница 42

– За наше дитя! – и залпом выпил.

После такого тоста улыбка Нифоны расцвела еще сильнее. Она тоже подняла свой кубок, пробормотала символ веры в Фоса, сплюнула на пол в знак отвращения к Скотосу, произнесла:

– За наше дитя! – и, подражая Маниакису, выпила вино залпом.

Он не мог припомнить, чтобы она была столь набожной, когда он отплывал на Калаврию. Интересно, подумал он, либо я просто не обратил тогда внимания, что вполне естественно для легкомысленного юноши, либо эта черта характера развилась у нее за время пребывания в Монастыре святой Фостины. Сам-то он считал, что о твердости веры следует судить по делам, а не по демонстративным проявлениям показного благочестия, но знал, что в империи мало кто с ним согласится. Иногда ему казалось, что видессийцы пьянеют от теологии едва ли не больше, чем от вина.

«Так какой же можно сделать вывод?” – подумал он.

Попытка изменить обычаи – вернейший способ получить в итоге целую цепь восстаний против его правления. А если Нифона испытывает счастье, пребывая в объятиях Фоса, это ее личное дело. Но она не раз побывала и в его, Маниакиса, объятиях, хотя сам он испытывал куда большее удовольствие прежде, когда его обвивали руки другой женщины, иначе она бы не понесла от него.

– За наше дитя! – повторил он.

Если родится сын, он будет безмерно рад. Если дочь, то он одарит ее всей любовью, на которую способен… И предпримет новую попытку, как только получит разрешение повитухи.

– Осьминог в горячем уксусе! – воскликнул Трифиллий, когда слуга-евнух внес ужин, заказанный чтобы отметить возвращение посла из Кубрата. – Ты вспомнил о моих вкусах; как ты добр, величайший!

– Я подумал, высокочтимый Курикий, что после долгих недель, проведенных тобой среди обитателей равнин, вдали от столицы, это блюдо послужит тебе приятным напоминанием о возвращении в лоно цивилизации, – ответил Маниакис. Он кивнул сам себе, довольный, что не забыл обратиться к Трифиллию согласно тому титулу, которым обещал наградить его за путешествие в Кубрат. Просто поразительно, на что готовы люди, лишь бы получить более высокий титул!

– Ты даже не подозреваешь, насколько ты прав, величайший! – Трифиллий поглощал осьминога с выражением настоящего экстаза на лице.

– Мне невольно пришла в голову мысль похитить твоего повара. Хотя боюсь, после того, как мне пришлось питаться жуткой старой бараниной без чеснока, прошло еще слишком мало времени, и мое небо не успело восстановить чувствительность.

Маниакис не ответил, поскольку был занят пережевыванием пищи. Он тоже ел осьминога с удовольствием, хотя и не испытывал такого священного восторга, как Трифиллий. На его взгляд, этот деликатес превозносили не вполне заслуженно. И не только потому, что осьминог сам по себе выглядел странно, но и потому, что человек мог умереть от старости, пытаясь тщательно пережевать каждый упругий, не отличающийся особо приятным ароматом кусочек.

Когда ужин подошел к концу и настало время испробовать белое вино, с северного побережья западных провинций, Маниакис перешел к делу:

– Из депеши, доставленной мне позавчера, я понял, что ты успешно заключил сделку с Этзилием.

– До известной степени успешно, – рассудительно ответил Трифиллий. – Он очень заинтересован в получении дани…

– Да уж, – сказал Маниакис. – Несомненно, гораздо сильнее, чем я в том, чтобы ее платить.

– В его заинтересованности у меня с самого начала не было никаких сомнений, – кивнул Трифиллий. – Но могущественный каган, как бы это сказать.., м-м-м.., не вполне доверяет обещаниям Автократора, который сверг с трона его большого друга Генесия.

– Генесий Этзилию не просто друг, он его спаситель, – сказал Маниакис. – Ликиний был готов уничтожить Кубрат раз и навсегда; тут-то его и сверг Генесий. А Генесию, который никогда не умел сражаться с теми, кто в состоянии оказать серьезное сопротивление, пришлось оставить Кубрат в покое. Да, Этзилий действительно потерял лучшего друга, какого когда-либо имел.

– Именно такое впечатление сложилось и у меня, величайший, – согласился Трифиллий. – Наверно, поэтому он выставил предварительные условия относительно вашей с ним встречи.

– Какие именно? – спросил Маниакис. Если Трифиллий решил отомстить за то, что его послали в страну варваров, молчаливо согласившись на тяжелые или позорные условия… Что ж, тогда придется подумать, как скормить вельможу осьминогам, а не наоборот. А предварительно, возможно, макнуть его пару раз в горячий уксус.

Трифиллий, не подозревавший о том, какие мысли бродят в голове Маниакиса, ответил:

– Желая окончательно убедиться в твоей доброй воле, он настаивает, чтобы первую часть дани доставил ему лично ты, на заранее согласованное место будущих переговоров. Насколько я его понял, где-нибудь неподалеку от границы между Видессийской империей и Кубратом.

– И разумеется, на нашей стороне, – кисло скривился Маниакис.

Он не испытывал никаких теплых чувств к Этзилию и сожалел, что Ликиний не успел сокрушить Кубрат и установить границу видессийской империи по реке Астрис, где, по его мнению, ей и следовало проходить. Да, жаль… Он с самого начала предполагал, что каган может выдвинуть какие-нибудь требования именно в этом духе. Этзилий представлял сейчас меньшую угрозу, нежели Шарбараз, а значит, следовало купить мир с ним; по крайней мере до тех пор, пока не будет отведена угроза со стороны Макурана. Маниакис вздохнул:

– Хорошо. Я могу удовлетворить желание кагана. Что еще?

– Это главный пункт, – сказал Трифиллий. – Кроме того, он настаивает, чтобы твой эскорт насчитывал не более пятисот воинов, и поклялся своим мечом, что приведет с собой не более этого числа. Более нерушимой клятвы, насколько мне известно, у кубратов нет.

– Из чего следует, что мы либо поверим ему на слово, либо примем меры предосторожности. Я предпочитаю последнее. Я дам клятву привести с собой на встречу с Этзилием не более пятисот воинов и сдержу ее; но буду держать серьезное подкрепление на тот случай, если нерушимая клятва кубратов вдруг окажется нарушенной.

Некоторое время Маниакис обдумывал, есть ли смысл нарушить клятву ему самому. Если удастся прикончить Этзилия, сиюминутная выгода перевесит любые угрызения совести. У него появится масса времени, чтобы свершить множество добрых дел и основать несколько монастырей во искупление своего грехопадения.

Но если его постигнет неудача и каган уцелеет, у кубратов появится немало дополнительных причин, чтобы и впредь опустошать земли империи, грабить ее города. Этзилий же достаточно хитер; он способен ускользнуть из любой ловушки. Поскольку чистый прагматизм оказался на одной чаше весов с моральными принципами, эта чаша перетянула и Маниакис решил не нарушать однажды данных обещаний.

– Если изволишь, величайший, то тебе представляется прекрасная возможность ошеломить варвара роскошью видессийской придворной жизни, – сказал Трифиллий. – Увидев подобное великолепие, он забудет обо всем, кроме желания воспользоваться теми щедротами, коими ты соизволишь его удостоить.

– Это было бы совсем неплохо, – согласился Маниакис.

Сам-то он находил придворную жизнь скорее бессмысленно одуряющей, чем внушающей благоговение. Но может, это оттого, думал он иногда, что я застрял в ее клейкой сердцевине, подобно мухе в лужице меда. На выросшего же среди овец номада все эти шитые золотом тоги, размахивающие кадилами священники и медлительно-торжественные евнухи действительно могли произвести впечатление. Вне всякого сомнения, Этзилию еще не доводилось видеть ничего подобного.

– А последнее из требований кагана, величайший, сводится к поставке ему двадцати фунтов сушеного перца горошком, помимо обещанного тобой золота. – Трифиллий скорчил недоумевающую гримасу:

– Один Господь наш, благой и премудрый, знает, зачем Этзилию понадобился перец, поскольку варвары абсолютно невежественны и понятия не имеют, как им пользоваться.

– Переживем, – проворчал Маниакис. – Он получит эту приправу.