Тьма сгущается - Тертлдав Гарри Норман. Страница 51

Она даже не удосужилась понизить голос, и люди порскнули от нее во все стороны, лишь откуда-то сзади донеслось шипение:

— Силы горние! Не слушайте эту женщину, ибо она глаголет ложь! Обуздайте ее прежде, чем за вами придут слуги Симаню либо рыжики, дабы отволочь вас в графское узилище! Ибо войти в те двери легко, а выйти оттуда мало кому удавалось!

В ответ Меркеля лишь вздернула подбородок:

— Пока мужчины в наших местах достойны называться мужчинами, такого не случится!

— Тише, милая. — Скарню придержал ее за локоть. — Не нужно так явно показывать, как сильно мы не любим рыжиков и их прихвостней. Наша задача — бить их так, чтобы они не знали, откуда сыплются удары.

Меркеля одарила его ледяным взглядом:

— Наша задача также и в том, чтобы как можно больше людей восстали против них!

— Правильно. Но ты-то делаешь совсем другое. Ты только распаляешь людей и подставляешь себя.

Лед в глазах Меркели сменило сухое жгучее пламя, и, чтобы она не успела сказать еще что-нибудь, что могло бы погубить их всех, Скарню быстро заговорил сам:

— Симаню и альгарвейцы за один день сумеют возбудить к себе больше ненависти, чем мы пытались бы раздуть против них за целый год.

К его величайшему облегчению, Меркеля поняла и кивком подтвердила его правоту. Да и потом, пока они пробирались к главной площади, она не обронила ни одного неосторожного словечка.

— А ить альгарвейцам надысь не с руки, коли кто им праздник испоганит, — хмыкнул Рауну.

— Еще бы! — шепнул в ответ Скарню. Он отлично видел расположившихся на крышах домов альгарвейских снайперов. А трон, на котором должен был венчаться на графство Симаню, охраняло столько рыжиков, что в глазах пестрило. — Только они не дураки. Будь они идиотами, мы давно бы их выгнали.

И тут заиграл оркестр. Точнее, оркестрик: волынка, туба, труба и большой барабан. Одна народная валмиерская мелодия сменяла другую. Скарню заметил, как при звуках этих простых мелодий у многих альгарвейцев надменно сморщились носы. Они воспринимали эту музыку лишь как «треньканье и бреньканье», не соответствующее их изысканному вкусу. Но вдруг один из офицеров внезапно резко рявкнул что-то по-альгарвейски, и кислые физиономии мгновенно прояснились — теперь на лицах всех рыжиков цвели улыбки. С такой улыбкой только к зубодеру идти, когда флюс на полморды.

Злобный оскал — тоже улыбка своего рода. Альгарвейцы это отлично понимали и потому скалились по самое не могу. Да, в политесе они знали толк.

Но вот оркестрик заиграл нечто бравурное, а барабанщик выдал торжественную дробь.

— Графеныш грядет, — прошептала Меркеля. Если бы они родились в этих местах, как она, то тут же узнали бы церемониальную мелодию. Но для них, чужаков, местный ритуал был тайной за семью печатями. Скарню изо всех сил старался ничем не отличаться от окружающих.

— Вот он, грядет, — прошептал кто-то за его спиной. Все головы одновременно повернулись влево: все знали, откуда появится Симаню. Скарню этого не знал, но следил за толпой и надеялся, что успел повернуться раньше, чем кто-либо из альгарвейцев заметил, что он на секунду замешкался.

Сын графа Энкуру, разряженный в негнущийся от обилия золотого шитья мундир и отделанные мехом на отворотах штаны, поднялся на помост и направился к массивному трону своего отца. Симаню было лет двадцать пять. На его довольно красивом лице застыла маска надменного презрения — это было лицо человека, который с самого детства привык, что любое его приказание исполняется беспрекословно.

— Служил я, бывало, у офицеров, что так же высоко летали да свысока поглядывали, — пробурчал Рауну. — Дак их так все любили… прям слов нет! — И хитро подмигнул, чтобы Скарню понял его слова как надо.

Симаню остановился и одарил одинаково высокомерной улыбкой как собравшийся на площади отданный в его власть народ, так и охранявших его альгарвейцев, собственно, и давших ему эту власть. Скарню помотал головой: на мгновение ему показалось, что он смотрит на свою сестру Красту — настолько знакомым показался этот надменный изгиб губ. Неужели он раньше просто не замечал, сколько высокомерия в ней было? Нет, не может такого быть!

За Симаню следовали альгарвейские охранники и чисто отмытый и принаряженный для такого случая крестьянин. Парень вел за собой в поводу двух коров — одну справную, холеную и тучную, и вторую — престарелую костлявую доходягу.

— Хорошо б узнать, что это за петух такой, — снова зашептал Рауну, — и устроить ему какой приятный подарочек.

— Ладно, разберемся, — мрачно кивнул Скарню. — Этот-то точно подставляет свою задницу рыжикам. Они с Симаню два сапога пара. А коровы здесь зачем? — шепнул он Меркеле на ухо, стараясь, чтобы стоящие вокруг настоящие крестьяне не расслышали — они-то об этом знали с детства.

— Смотри и сам все увидишь, — отмахнулась Меркеля. Сама она тоже еще ни разу не видела этой церемонии — Энкуру правил достаточно долго — но рассказов о том, как это происходит, слышала немало. Скоро Скарню будет знать о народных традициях этого края столько, что любому ученому-этнографу в Приекуле хватило бы на солидную диссертацию.

Симаню встал перед троном — тот был весьма необычной формы и имел два сиденья и одну спинку. Одно сиденье было развернуто на восток, второе — на запад.

— Народ Павилосты! Народ моего графства! — В сладких интонациях голоса молодого правителя таилось яда не меньше, чем в его улыбке. — Ныне принимаю я то, что завещано мне предками!

И он опустился на сиденье, развернутое на запад, в сторону Альгарве. Очевидно, прежде этот акт должен был символизировать, что новый граф принимает на себя защиту своего народа от варваров, в юбках принесших столько горя и бед сперва Каунианской империи, а позже каунианским королевствам. Ныне же, когда вокруг толпились альгарвейцы, этот ритуал выглядел жалкой пародией.

Разряженный крестьянин, так и не отпустивший поводья коров, уселся на второе сиденье — спиной к Симаню. Затем он встал и, описывая широкую дугу, подвел коров к графу.

— Ну вот теперь смотри в оба, — прошептала Меркеля. — Сейчас он должен выбрать тощего быка, а крестьянин даст ему оплеуху. Не сильную, конечно, а так, для виду. Это для того, чтобы показать, что граф принимает власть против своей воли и идет на это только ради счастья своего народа.