Хмурое утро - Толстой Алексей Николаевич. Страница 55

Все это было не похоже ни на что, все – небывалое…

– Товарищи, – сказал он, нахмуриваясь. – Если мы спокойно сделаем это дело, – будет удача и дальше. От нас сейчас зависит успех всего восстания. (Те, кто сидел на земле, поднялись, подошли.) Еще раз повторяю – хитрости тут большой нет, главное – быстрота и спокойствие. Этого враг боится больше всего, – не оружия, а самого человека… Вот если у тебя… – Он взглянул снизу вверх на юношу с оголенной сильной шеей. – Если у тебя, товарищ… – Ему неудержимо захотелось, и он положил руку ему на плечо, коснулся его теплой шеи. – Если у тебя под сердцем холодок, так ведь и у врага тоже под сердцем холодок… Значит, кто прямее, – тот и взял.

Юноша мотнул головой и засмеялся:

– А ведь и верно ты говоришь, – кто кого надует… Они дураки, а мы умные… Мы-то знаем, за что… – Он вдруг освободил надувшуюся шею, красивый рот его исказился. – Мы-то знаем, за что помирать…

Другой, протискиваясь, спросил:

– Ты вот скажи – я кинул гранаты, что я дальше буду, без оружья-то?

Кто-то сиплым шепотом ответил ему:

– А руки у тебя на что? Дурила!

– Товарищи, еще раз повторяю вам всю операцию, – сказал Рощин. – Мы разделимся на две группы…

Рассказывая, он поглядывал – когда же, наконец, в непроглядной тьме за Днепром забрезжит утренняя заря… Плотные тучи скрывали ее. Дальше томить людей было неблагоразумно.

– Пора. – Он осунул кушак. – Разделяйся. Отворяй ворота.

Осторожно отворили ворота. Вышли по одному и, крадучись, дошли до того места, где кончался забор. Отсюда хорошо был виден мост на пелене замерзшей реки. Перед ним неясно различался бугор предмостного окопа, с пулеметами и, видимо, спящей командой. Второй такой же окоп находился по другую сторону полотна.

– Бери гранаты… Побежали…

Побежали разом все двадцать три человека молча, из всей силы, как бегают в лапту, – половина людей – прямо на окоп, другие тринадцать человек – сворачивая направо к полотну. Рощин старался не отстать. Он видел, как длинные тени в подпоясанных куртках высоко перепрыгивают через железнодорожную насыпь. Он свернул туда, за ними. Он понял, что произошла ошибка, – они не успеют добежать до второго окопа, нарвутся на тревогу. За спиной его раздался взрыв, дико закричали голоса, еще, и еще, и еще рвались гранаты… Первый окоп взят… Не оборачиваясь, захватывая разинутым ртом режущий воздух, он карабкался на насыпь. Тринадцать человек – впереди него – неслись огромными прыжками… Они подбегали… Навстречу им забилось бешеной бабочкой пламя пулемета. Будто ветер пронесся над головой Рощина… «Господи, сделай чудо, это бывает, – подумал он, – иначе – только погибнуть…» Он видел, как тот, – высокий парень с голой шеей, – не пригибаясь, бросил гранату, и все тринадцать, живые, свалились в окоп. Он увидел барахтающиеся, хрипящие тела. Один, бородатый, в погонах, выдираясь, приподнялся и шашкой остервенело колол тех, кто хватался за него. Рощин выстрелил, – бородатый осел, уронил голову. И сейчас же оттуда полез другой, в офицерской шинели, лягаясь и вскрикивая. Рощин схватил его, офицер, вырвав руки, вцепился ему в шею: «Сволочь, сволочь!» – и вдруг разжал пальцы:

– Рощин!..

Черт его знает, кто это был, – кажется, из штаба Эверта. Не отвечая, Рощин ударил его револьвером в висок…

И этот окоп был взят. Рабочие поворачивали пулеметы. За Днепром выл паровоз. И по мосту, грохоча, пополз бронепоезд на штурм вокзала.

Солнце давно поднялось и жгло и не грело. Бронепоезд опять, черно дымя, пошел через мост, перевозя к захваченному вокзалу людей и оружие. Ребята криками проводили его из окопов. Дела шли хорошо. Махновская пехота давно уже переправилась по льду, как мураши, полезла на крутой берег, сбила полицейские заставы и рассыпалась по улицам. Не ослабевая, грохотали выстрелы то издалека, то – вот-вот – близко.

– Сашко, ступай на вокзал, найди главнокомандующего и скажи, что мы здесь сидим с пяти утра, зазябли и не ели, пускай нас сменят, – сказал Рощин парню с голой шеей. Безусое, лишь опушенное кудрявыми волосиками, мужественное и ребячье лицо его было в кровавых царапинах, – так его давеча обработал дюжий пулеметчик, прощаясь с жизнью.

Сашко прозяб в легкой куртке и резво побежал по открытому месту, хотя в воздухе часто посвистывали пули. Ему кричали: «Пропадешь, дура… Сашко, папирос принеси…» Он скоро вернулся, присел на корточки перед окопом, кинул товарищам пачку папирос и Рощину передал записку со свежесмазанным штампом: «Ожидайте, пришлю. Махно».

– Вам поклон от Маруси, – сказал он Рощину.

Вадим Петрович от неожиданности разинул рот, с минуту глядел из окопа на присевшего Сашко.

– Товарищ Рощин, хорошая девочка, повезло тебе, слышь…

– Ты где видел ее?

– На вокзале шурует… Без нее я бы к Махне и не пробился. Что делается, ребята, – народу! Не поспевают оружие раздавать… Наш Екатеринослав!

Штаб Махно расположился на вокзале. Батько сидел в зале I–II класса за буфетной стойкой с искусственными пальмами – с нее смахнули только на пол всякую стеклянную ерунду – и писал приказы. Каретник хлопал по ним печатью. Тот, кто получал их, опрометью кидался прочь. Не переставая вбегали возбужденные люди, требуя патронов, подкреплений, походных кухонь, папирос, хлеба, санитаров… Иной командир, разъяренный тем, что уже вплотную подобрался к торгово-промышленному банку, – осталось два шага до двери, – за недостатком огнеприпасов залег, кусая от досады землю, – подходил к батьке и, захватив висящие у пояса гранаты, для устрашения с грохотом бросал их на стойку:

– Ты что тут – богу молишься? В душу, в веру, в мать, – гони патроны!..

Батько отдавал приказы только тем, кто их требовал. Устрашающе шевеля челюстями, он делал вид, что распоряжается. На самом деле в голове его была невообразимая путаница. Продирая бумагу, он ставил крестики на карте города – там, где наступали или отступали части войск. В этом чертовом городе негде было развернуться, всюду теснота, враг – сверху, сбоку, сзади… Таращась на карту, батько не видел ни этих улиц, ни этих домов. Он терял всякую ориентировку. Игра шла вслепую. Недаром он всегда называл города вредной вещью, всем заразам – заразой.

Кроме того, тревожила его неопределенность с Мартыненко. Чугай подтвердил, что Мартыненко стрелять по своим не хочет. Виделся ли Чугай с ним этой ночью, или они сговорились раньше, – действительно в артиллерийском парке было все спокойно, половина орудийной прислуги разбежалась, и сам Мартыненко, должно быть от щекотливости, напился вдребезги пьян. Из его парка только две полевые пушки стояли у вокзала, брошенные петлюровцами. Махно обрадовался, – пушек он никогда не захватывал, – приказал выкатить их на проспект и сам дернул за спусковой шнур; лицо его морщинисто засмеялось, когда пушка рявкнула, – люди даже присели, – и снаряд завыл над высокими тополями.

Штаб ревкома помещался на привокзальной площади. Там горели костры, и около них кучками стояли рабочие, прибывающие из всех районов. Члены ревкома знали почти каждого в лицо и откуда он. Выкрикивали товарищей по заводам и мастерским – металлистов, мукомолов, кожевников, текстильщиков, – рабочие отходили от костров и строились человек по пятьдесят. Если среди них находился подходящий, – его назначали командиром или команду принимал кто-нибудь из членов ревкома. Раздавали винтовки, тут же показывая незнающим – как с ними обращаться. Отряду давалась боевая задача. Командир поднимал винтовку, потрясал ею:

– Вперед, товарищи!..

Рабочие тоже поднимали эту дорогую вещь, наконец-то попавшую им в руки:

– За власть Советов!..

Отряды уходили в сторону Екатерининского проспекта, в бой.

Рощин протискался к главнокомандующему и подробно рапортовал о занятии предмостных укреплений и о потерях в личном составе: четверо раненых, один задавленный насмерть. Махно, кусая карандаш, глядел на коричневое, осунувшееся лицо Рощина с твердым до дерзости и почти безумным взглядом.