Хмурое утро - Толстой Алексей Николаевич. Страница 81
Особнячок стоял кривенький, убогий, весь облупленный, и никаких на нем не было белых полуколонок. Катя их выдумала. Два крайних окна в первом этаже закрыты изнутри газетными листами, остальные так забрызганы сухими лепешками грязи, что ясно: там никто не живет… В мезонине, где была Дашина спальня, выбиты все стекла.
Катя перешла улицу и постучала в парадную дверь, на которой коричневая краска отлуплялась целыми стружками. Катя долго постукивала, покуда не заметила, что вместо дверной ручки – дыра, забитая пылью. Тогда она вспомнила, что на черный ход нужно пройти с переулка. Калитка была открыта, и от нее через дворик, заросший травой, вела едва заметная тропинка. Значит, здесь все-таки жили.
Катя постучала в кухонную дверь. Немного спустя дверь открыл маленький человек, бледный, как бумага, блондин, в очках, с большой всклокоченной головой:
– Я же кричу вам, что дверь не заперта. Что вам нужно?
– Простите, я хотела спросить: здесь еще живет Марья Кондратьевна, старушка?
– Да, здесь, – ответил он голосом, каким рассуждают о математических формулах. – Но она умерла…
– Умерла! Когда?
– Как-то недавно, точно не помню…
– Что же я буду делать теперь? – растерянно проговорила Катя. – Моя квартира занята?
– Понятия не имею – ваша или не ваша эта квартира, но она занята…
Он хотел было уже закрыть дверь, но, видя, что у красивой женщины глаза полны слез, помедлил.
– Как это неприятно… Я прямо с вокзала, – куда же теперь деваться? Два года не была в Москве, вернулась домой и – вот…
– Домой вернулись? – переспросил он с изумлением. – В Москву?..
– Да. Я все время жила на юге, потом на Украине…
– Вы что – ненормальная?
– Нет… А почему, – разве вернуться домой так странно?
На истощенном, бумажном лице этого человека тонкие губы приподнялись с одного угла, морща ввалившуюся щеку.
– Вы что же – не знаете, что в Москве умирают с голоду?
– Я слышала, что с едой плохо… Но мне мало нужно… Потом – ведь это же временно… Когда очень трудно – лучше быть дома.
– Вы, собственно, кто же такая?
– Я – учительница, Рощина Екатерина… Да я вам сейчас покажу…
Катя зубами начала развязывать узелок на холщовом мешке. Достала удостоверение Наркомпроса.
– Я работала до самой эвакуации в Киеве, в русской школе для самых маленьких… Нарком потребовал, чтобы я ни за что не оставалась при белых… Я бы сама не осталась… И дал еще вот это письмо к наркому Луначарскому… Но оно запечатано…
Человек прочел удостоверение, прочел адрес на конверте, – все движения у него были замедленные.
– Собственно, комната старухи никем не занята. Если вам непременно хочется жить именно здесь, – въезжайте… Хотя здесь все гниль и рухлядь… В Москве можно занять любой пустой особняк…
Он посторонился и пропустил Катю в полутемную кухню, заваленную изломанной мебелью. Он указал на ключ от комнаты старухи, висящий на гвозде в закопченном коридорчике, и медленно ушел к себе (в бывший кабинет Николая Ивановича). Катя с трудом отворила дверь в душную комнату с двумя окнами, залепленными снаружи грязными лепешками. Это была ее спальня, и на том же месте стояла ее кровать, и все так же на стене висел резной шкафчик-аптечка с поблекшим Алконостом и Сирином на дверцах, – из него она взяла тогда морфий. Покойная Марья Кондратьевна стащила сюда лучшие вещи со всей квартиры, – диваны, кресла, этажерочки были навалены друг на друга, поломанные и покрытые паутиной и пылью.
Катю охватило отчаяние, – в огромной, раскаленной под июльским солнцем, пустынной и голодной Москве, в этой загроможденной ненужными вещами, непроветренной комнате нужно было начать жить, начать третий круг своей жизни. Она села на голый матрац и молча заплакала. Она очень устала и была голодна. Предстоящие трудности и сложности показались непреодолимыми для ее силенок. Ей вспомнилась милая, обожаемая, покосившаяся хатенка около школы, палисадник, холмистое поле за плетнем… Веник у порога, кадка с водой в сенях, зеленоватый свет сквозь листву в окошке, падающий на детские тетрадки… Беспечные, веселые дети, любимый мальчик – Иван Гавриков…
Почему нельзя было там остаться навсегда?
Катя слезла с кровати, чтобы принести немного воды, – размочить сухую булочку, привезенную из Киева. Но даже стакана не нашлось, чтобы начать жить! Катя уже сердито вытерла глаза и пошла к бледному человеку.
Тихонько постучав, она сказала тоненьким голосом:
– Простите, пожалуйста, я вам все мешаю…
Он медленно подошел, отворил дверь и, будто с трудом соображая, пристально глядел на Катю.
– Простите, пожалуйста, нет ли у вас стакана, мне хочется пить.
– Меня зовут Маслов, товарищ Маслов, – сказал он. – Какой вам нужен стакан?
– Какой-нибудь лишний…
– Хорошо…
Он пошел в глубь комнаты, оставив дверь открытой, и Катя увидела много книг на прогнувшихся полках из неструганых досок, раскрытые книги и рукописи на письменном столе, жалкую железную койку, на которой тоже валялись книги, мусор на полу и пожелтевшие газеты на окошках. Маслов все так же замедленно вернулся к Кате и подал ей грязный стакан:
– Можете его взять совсем…
В кухне Катя с трудом пробралась к раковине, доверху заваленной мусором, но вода шла. Вымыв стакан, Катя с наслаждением напилась и вернулась к себе. Ей захотелось – раньше, чем съесть булочку, – отворить окна и хотя бы немного помыться. Но отодрать замазанные рамы оказалось нелегко. Катя долго возилась, ковыряла, колотила ножкой от стула по шпингалетам, громко вздыхала. На шум явился Маслов и некоторое время с тихим изумлением глядел на Катю.
– Зачем вам понадобилось отворять окошки?
– Здесь можно задохнуться.
– Вы думаете, уличный воздух будет чище? Пыль и смрад. По всем дворам гниет… Не советую. – Катя выслушала это, стоя на подоконнике, поджала губы и опять принялась стучать ножкой от стула. – Предположим, вы отворите, а на ночь опять придется затворять… Зачем лишние усилия…
Шпингалет, наконец, поддался. Катя соскочила с подоконника, распахнула окно и высунулась, жадно вдыхая уличный воздух.
– Да, да, – раздумчиво проговорил Маслов, – проблему города мы не решили. – Колени его вдруг, дрыгнув, подогнулись, он оглянулся – куда бы сесть – и прислонился к косяку, засунул большие пальцы за шнурок, слабо перепоясывавший его холщовую несвежую рубашку. – Стаял снег, и вся грязь, мусор, собачья, кошачья и даже лошадиная падаль осталась на улицах и дворах… Кое-что смыло дождями, но это не решение проблемы…
Катя перебила его:
– Скажите, ванная у вас действует?
– Понятия не имею… Жил здесь одно время водопроводчик… По воскресеньям возился на кухне и в ванной – в порядке личной инициативы, но ушел на фронт…
– Знаете что, вы уйдите, – решительно сказала Катя. – Я хоть немножко приберу комнату, помоюсь и приду к вам… Во-первых, мне необходимо узнать разные адреса… Я же ничего не знаю в Москве… Вы мне поможете, хорошо?
– Да, да, сегодня воскресенье, я весь день буду дома…
Он медленно отделился от косяка и ушел. Катя повернула за ним дверной ключ. Важно было рассердиться, и тогда дело закипит. Она сняла кофточку и юбку, чтобы не запачкать их, и начала борьбу с пылью. Тряпья по разным ящикам было сколько угодно. Роясь, Катя нашла постельное белье со своими метками, потом нашла свои рубашки и штанишки и несколько пар штопаных чулок. Вот золотой человек Марья Кондратьевна, – сохранила такие бесценные вещи!.. Покойная старушка в общем-то была вороватая и жадная… Ну и пусть – земля ей пухом…
В этот же вечер Маслов показал Кате свои рукописи и даже прочел кое-что из них, это было историческое исследование о классиках утопистах-социалистах. Он говорил Кате, сидевшей на его неприбранной койке:
– Вам покажется странным, что в такое время можно заниматься утопистами? Утопия – в эпоху пролетарской диктатуры! Где же внутренняя логика? Сознайтесь – вы удивлены?