Борька, я и невидимка - Томин Юрий Геннадьевич. Страница 21

– Вот чудаки, – сказал директор. – Пришли и молчат. Вы садитесь.

Перед столом директора стоял другой стол, длинный. И возле него стулья. Мы сели на стулья.

– Так в чем же дело?

А мы молчим.

– Ну молчите, – сказал директор. – Я работать буду. А вы вспоминайте, зачем пришли.

Директор придвинул к себе бумаги и начал их черкать карандашом. Но я заметил, что он все время на меня поглядывает. Я сидел ближе всех, потому что первый вошел. Мне было видно, что он не пишет, а рисует. Он меня рисовал. Я сразу узнал, потому что он веснушки нарисовал на лбу и на носу. Только очень много – все лицо как рябое. Я вытянул шею, чтобы рассмотреть получше, а он спрашивает:

– Похоже?

На самом деле было не очень похоже, но я боялся, что он рассердится, и говорю:

– Очень похоже. Только веснушек много. У меня столько нет.

– А я еще и те, что на затылке, поместил.

Ребята тихонько засмеялись. Они очень вежливо смеялись, просто шепотом. Я говорю:

– На затылке не бывает.

– Бывает, – сказал директор. – Вот будешь лысым, тогда увидишь.

Ребята засмеялись уже громко. У меня тоже немножко страх прошел. Я говорю:

– А раньше у вас тут другой директор был?

– Когда раньше?

– Во вторник.

Он посмотрел на меня, сморщился и вдруг как захохочет. И ребята захохотали. А чего смеются, сами не знают. Наверно, для директора смеялись. Если бы он заплакал, они бы тоже плакать стали.

– Кого же ты во вторник видел? – спрашивает директор. А ребята хохочут как сумасшедшие.

Я говорю:

– К нам в школу один приезжал. Он станки привез. Я думал, директор.

А ребята еще сильнее хохочут. Ну сейчас-то чего смешного? Я же про станки говорю. Я повернулся к ребятам и сказал:

– Чего вам смешно-то? Сами же думали, что он директор.

А они все хохочут, как заведенные. Я думаю: «Ну и смейтесь, а я смеяться не буду». Только я так подумал, у меня щека задергалась. Я ее прижал рукой, а она еще сильнее дергается. Я изо всех сил стараюсь, чтобы не смеяться, но от этого мне еще сильнее хочется. И я не удержался. Тоже начал смеяться. Сам злюсь, а смеюсь. Ребята понемножку перестали, а я все смеюсь. Я, чтобы на ребят не смотреть, смотрел на стенку. Там часы висели с секундной стрелкой. Эта стрелка прыгала, а мне почему-то смешно было, что она прыгает. Я нарочно отвернулся от часов и посмотрел на другую стенку. Там висел барометр. У него стрелки не прыгают. Но от этого мне еще смешнее стало. Никак остановиться не могу. Ребята видят, что я смеюсь, и опять начали хохотать. Может быть, мы бы до вечера смеялись. Но тут на столе у директора загудело что-то. Все сразу притихли. Директор щелкнул рычажком и говорит: «Занят». По том он нас спрашивает:

– Так чем же я могу вам помочь?

Вика говорит:

– Товарищ директор, станки совсем неисправные. На них работать нельзя.

– А я тут при чем?

– Вы нам обещали… – сказала Вика.

– Наконец-то понял, – вздохнул директор. – Вы, значит, наши подшефные, и вам привезли неисправные станки. А вы хотите, чтоб вам дали исправные?

– Если можно… если вы… – сказала Вика и замолчала. Директор протянул руку к ящичку на столе и щелкнул рычажком. Там что-то вякнуло, а директор сказал:

– Снабжение? Товарищ Петляев, зайдите.

Через минуту в дверь постучались.

– Да? – сказал директор.

И вошел этот толстый, который к нам приезжал в школу. Я думал, он сейчас заорет: «Здорово, директор! Здорово, орлы! Где равнение? Барабан где?» – и потом нас выгонит.

А он сказал очень тихо:

– Здравствуйте, Сергей Васильевич.

– Здравствуйте, товарищ Петляев. Присаживайтесь. У меня к вам вопрос: вы станки в школу возили?

– А как же, Сергей Васильевич! Сам лично. Молодежь… Так сказать, смена.

– Станки в рабочем состоянии?

– Да как сказать, Сергей Васильевич…

– Где брали?

– Те, Сергей Васильевич, что во втором цеху, в кладовушке.

– Рагозинские?

– Точно так, Сергей Васильевич.

– Так это же лом!

– Как сказать, Сергей Васильевич… Ребятишкам, им что? Покрутить… повертеть… принюхаться, так сказать.

– Эти ребятишки через два года к нам придут, – сказал директор.

– Это точно, Сергей Васильевич.

– Что точно?! Что точно, товарищ Петляев? – Директор приподнялся со стула. Этот толстый даже попятился. Но тут директор посмотрел на нас и снова сел. – Обождите в приемной, товарищ Петляев, – сказал он совсем спокойно.

И толстый вышел из комнаты. Шел он как-то боком, даже на ковер не наступал.

– Ну ладно, – сказал директор. – А зачем вам станки?

Ребята переглянулись. Что, ему непонятно? Милка подняла руку, как на уроке.

– Мы хотим быть токарями. Вот. Чтоб помогать старшим.

– Все хотите?

– Все.

– И ты хочешь быть токарем?

– Я? Я… не знаю.

– А ты? – спросил меня директор.

– Я про то еще не думал, – сказал я. – Просто мне интересно на станке работать. Особенно если дырки…

И я рассказал директору, как мы сверлили дырки. А потом Вика рассказала про Алексея Ивановича, какой он хороший мастер. И другие ребята говорили. Но больше всего рассказывали про дырки. Борька даже нарисовал чертеж угольника.

– Ну, а со станками вы все-таки что будете делать?

– Ну, чего-нибудь обтачивать, – сказал я.

– Чего-нибудь – неинтересно, – улыбнулся директор. – Хотите, я вам задание дам?

– Какое задание?

Директор подошел к шкафчику и вынул оттуда железную коробку. Она была вся в дырках. Дырки были не только круглые, но и продолговатые.

– Вот смотрите. Это панель для монтажа.

– Это для приемника! – обрадовался Борька.

– Верно, – сказал директор. – Таких панелей выпускаем много. Одних дырок – миллионов пять в месяц.

Ребята прямо ахнули. Мне тоже завидно стало. Вот бы на этом заводе поработать! Я могу хоть целый день дырки сверлить.

– Так вот, – сказал директор. – Возьметесь такие панели делать? Заготовки мы вам дадим.

– Пять миллионов? – спросил я. Директор засмеялся.

– Пять не пять, но немного дадим. Для начала. Посмотрим, как вы будете справляться. Согласны?

Все закричали, что согласны. А Дутов даже покраснел от жадности. Он уже, наверное, думал все дырки себе заграбастать.

– Только вот что, – сказал директор. – Это уже серьезно. На этих панелях монтажники будут схемы собирать. Значит, тут не может быть никакого баловства. Считайте, что вы рабочие. И работать надо честно. Считайте, что у вас не мастерская, а завод. Маленький пионерский завод. Вы поговорите со своим учителем труда. Я не знаю, какая у вас программа. Когда подучитесь, мы сможем вам дать токарные заготовки.

– У нас же станков нет, – сказал я.

– Будут, – сказал директор.

– Правда? – спросил я.

– Честное пионерское, – сказал директор.

Ребята засмеялись. Я опять посмотрел на секундную стрелку, и у меня снова щека задергалась. Тогда я сказал, чтобы не засмеяться:

– Честное пионерское не в счет. Вы же не пионер! Вы какое-нибудь другое дайте.

– Честное директорское! И партийное, если хочешь.

Когда он сказал про партийное, я поверил. Я по своему папе знаю. Он никогда зря партийное не дает. Он когда после школы Зинаиде часы купил, мама его спросила: «Сколько стоят?» Он говорит: «Двадцать», – а сам смеется. Мама говорит: «Обманщик. Дай слово». Он говорит: «Даю». – «Нет, дай честное слово». «Даю». – «Нет, дай партийное…» Тогда он схватил маму в охапку и стал целовать. А партийного слова не дал. Потому что часы стоили пятьдесят рублей. Мама тогда еще сказала, что тридцать рублей за поцелуи – очень дорого. И я сказал директору:

– Раз партийное, то мы теперь в школу пойдем, Алексею Ивановичу расскажем.

Мы попрощались с директором и вышли из кабинета. Вот тогда я и сосчитал, что около женщины стояло четыре телефона. А еще там на диване сидел толстый Петляев. Мы шли мимо него и говорили по очереди «до свидания». Мы не дразнились, а по-честному. А он, наверное, подумал, что дразнились. Первому он ответил, а остальным нет. А когда я подошел, он вообще отвернулся.