На хвосте Техас - Томпсон Джим. Страница 30

Дом Эгейта был записан на жену — будь она проклята! — как и весь его черный нал. Но то, что, уступая ее домогательствам, он пошел на это, ни в коем случае не меняло закона Техаса, который гласит: замужняя женщина не может владеть собственностью и ее доходы находятся под легальным контролем мужа. Так что он волен был поступать со всем тем, что, как она предполагала, находилось в полном ее распоряжении — ах чтоб ее! — по своему усмотрению. А посему надо срочно поделить пополам с Митчем сто пятьдесят тысяч долларов, чтобы впоследствии его жена сама убедилась, какой у нее ловкий муж...

Ну, было время, когда они с ней жили душа в душу. В самом начале их отношения действительно были очень хорошими. И так продолжалось до тех пор, пока не нагрянули его родители, не имеющие источников для существования, чтобы жить вместе с ними. И очень быстро все хорошее стало плохим. Жена их возненавидела и его тоже за то, что он оказался слишком сентиментальным и не позволил им умереть с голоду. Они были благожелательными, хотели как лучше — а какие родители не хотят добра? — но оказались жалкими профанами. В своем желании быть для всех приятными и стать для всех хорошей компанией, его родители снабдили невестку средствами отмщения ему на всю оставшуюся жизнь.

«Па, — как-то сказала мать, — ты помнишь, как однажды наткнулся на Ли, когда он тайком развлекался сам с собой?» — «Ма, — не отставал от нее отец, — а ты не забыла, как Ли отправили из школы домой, потому что у него в штанах оказались вши? Кто-то сказал ему, что если долго сидеть в гнезде курицы, то можно научиться откладывать яйца».

Или еще: «Иисусе, наш Ли — это просто смех, да и только! Как-то уснул в церкви да еще с широко разинутым ртом, и ему в глотку залетела здоровенная муха. Пришлось молотить его по горбу молитвенником, чтобы он смог ее выплюнуть».

И так далее и тому подобное, все в таком же духе. Пока Ли выслушивал все это, пытаясь изобразить жалкую улыбку, поскольку был не в силах одернуть родителей, глаза его жены наполнялись злорадством. И позже, когда его обуревала страсть, или охватывала нежность, или ему хотелось понимания, жена с презрительным смешком предлагала ему развлечься с самим собой, называя тупицей, извращенцем, неуклюжим недотепой и пентюхом, — словом, всеми теми нелестными эпитетами, которые почерпнула из анекдотических случаев, рассказанных его отцом с матерью по простоте душевной.

Естественно, такое отношение жены не могло не передаться детям. В результате Эгейт не мог ни одернуть их, ни высказать им своих пожеланий, не рискуя быть осмеянным. Он давно оставил всякие попытки повлиять на них, и еще больше утекло воды с той поры, когда последний раз позволил себе прикоснуться к жене, если не считать того, что иногда чмокал ее в щеку. Конечно, жена возненавидела его за такое отношение, а дети презирали за то, что он легко отказался от главенствующей роли в семье. Возможно, по большому счету они были правы и вина за все это лежала только на нем самом.

В американской семье вообще так сложилось, что мужчина, подобно буйволу, должен всегда держаться в стороне, за исключением тех случаев, когда он обязан защитить семью или повлиять на поведение жены, детей. На стороне будь ты хоть нейрохирургом, но дома тебе не дадут заточить даже карандаша. Будь ты хоть шеф-поваром шикарного ресторана, вскипятить воду — не твоя забота.

Возможно, в этой приниженной роли мужчины и кроются причины все возрастающих случаев импотенции, невменяемости, алкоголизма, гомосексуализма, самоубийств, разводов, абортов, убийств, цензуры и появления недоучек с дипломами. И все же мужчина пытается выглядеть молодцом на фоне любимых домочадцев, которые хотят от него только денег и готовы сожрать с потрохами. Он превращает в дом свой офис, и источником его гордости становится работа. Неотрывно предаваясь любимому делу, мужчина постепенно утверждает свою значимость и со временем обретает такую моральную силу, что даже его дети начинают это замечать и уже воздерживаются ругать при посторонних, а милая женушка сама предлагает то, что прежде предоставляла только после многократных просьб и заверений, что она премиленькая и хорошенькая.

К несчастью для Ли Эгейта и его семьи, у него не было работы. Именно работы в точном смысле понимания этого слова. Создание, которое выглядит как утка, крякает, как утка, и ведет себя подобно утке, может без риска и выдавать себя за утку. Но Эгейт, походивший внешне по всем признакам на высокопоставленного банковского служащего, на самом деле был лишь слепком с него — одной видимостью, не более. Находясь на работе, он постоянно испытывал страх, а не чувство удовлетворения. Уверенные манеры, резкость в обращении были всего лишь агрессивным камуфляжем для вечного страха, вызванного все возрастающим сознанием своей неполноценности.

А поэтому...

Поэтому он просто не появится сегодня на работе после полудня, будь они все прокляты! Пусть побегают! Верно?

Еще как верно!

Он же работник с тридцатилетним стажем, разве не так? Функционер-исполнитель. Помощник вице-президента. Хи-хи-хи, хе-хе-хе, ха-ха-ха!

Эгейт внезапно выпрямился на стуле и придал лицу суровое выражение — губы сложились в тонкую линию, глаза засверкали за стеклами очков. Он огляделся, но, похоже, никто особенно не наблюдал за ним, или же все поспешно отвели глаза (он имел в виду общий зал, который просматривался через открытую дверь отдельного кабинета). Ну что ж, смотрите, если хотите! Перед вами большая шишка. Капитан коммерции. Иногда и великому человеку надо немного расслабиться, выпустить пар.

Официант принес ему четвертую выпивку и поставил перед ним нарочито медленно. Эгейт обдал его холодным пристальным взглядом, и тогда тот спросил, не желает ли гость взглянуть на меню.

Эгейт ответил, что не желает. А вот что желает — так это поговорить по телефону, притом немедленно.

— Прямо сейчас, понимаете! Какой это к черту сервис, если под рукой нет телефона?!

Его глаза засветились триумфом, когда официант поспешно выскочил из кабинета. Эгейт сделал два основательных глотка из бокала. В настороженной тишине дождался, когда подключат телефонный аппарат к гнезду в кабинете.

За многие годы работы в банке у него было немало контактов с самыми видными и влиятельными людьми Хьюстона, в том числе и с Зирсдейлом. В таких случаях Эгейт по большей части оказывался в роли мальчика на побегушках, но сейчас, проникнувшись сознанием собственной важности, забыл об этом. Под воздействием паров спиртного он возомнил себя на равных с этими людьми. Они были «своими ребятами», он для них — «свой в доску парень», а раз так, то почему бы Джеку Зирсдейлу не уступить славному малому Ли Эгейту пай акций за две пятых их рыночной цены?

Почему бы и нет? Верно? Be...

Нет, не верно. Во всяком случае, не сейчас. Возможно, позже. Но Джеку Зирсдейлу все равно надо позвонить, а то как же? Просто необходимо звякнуть по поводу старины Митча Корлея. Эгейт снова выпрямился. Важность того, что он собирался сделать, произвела впечатление даже на его затуманенные мозги, потребовав от их владельца собраться с мыслями, насколько он был в состоянии это сделать. И, подключившись к внешней линии, Эгейт набрал номер.

Ему ответил секретарь, соединив затем с исполнительным секретарем, который в свою очередь связал его с секретарем помощника. Наконец, после целых десяти минут предварительных переговоров, ответил сам Зирсдейл.

К этому времени мозги Эгейта вновь успели затуманиться, и он чуть ли не заржал в телефонную трубку. К счастью, поперхнулся, а поэтому промямлил, запинаясь:

— З'ните меня, мистер Зирсдейл!

На другом конце провода секунду помолчали, затем Зирсдейл с хрипловато-музыкальными нотками в голосе произнес:

— Извиняю! Кто это?

— Я тот малый, кт'рый — ик — звонил вам на той неделе, — выдавил из себя банкир. — Ну о Митче Корлее, п'мните? Ну, звонил вам на п-п-ослой неделе насчет... ну о Митче — ик — Корлее. Я тот...

— Пожалуйста, не могли бы вы говорить чуть громче? — попросил нефтяной магнат. — Нас, по-видимому, плохо соединили.