Проклятие Гавайев - Томпсон Хантер С.. Страница 7

Скиннер посмотрел на пляж.

– Одному Богу известно, – ответил он, – это как раз то, что они называют погодой в Коне. Ветры бушуют и пригоняют циклоны с юга. Иногда это длится по девять дней.

По барабану. По крайней мере, я был вдали от сугробов на моем крыльце в Колорадо. Мы заказали еще по маргарите и стали непринужденно болтать. Пока Скиннер рассказывал про Гавайи, я одним глазом косился на бармена.

Люди становятся дерганными, когда погода в Коне портится. После девяти-десяти дней сплошного шторма и отсутствия солнца тебе вполне могут отбить селезенку на любой улице Гонолулу за одно то, что посигналил самоанцу. Их диаспора на Гавайях огромна и неуклонно растет. Они крупны, опасны, их нрав неукротим, а сердца переполнены ненавистью к звукам клаксона, вне зависимости от того, кто на него давит.

Белых на Гавайях называют чужаками, и насилие на расовой почве – стандартная тема утренних газет и вечерних теленовостей.

Истории вызывают ужас, и некоторые из них, вероятно, достоверны. Наиболее популярная – про "Целую семью из Сан-Франциско" – адвоката, его жену и троих детей, изнасилованных ватагой корейцев в ходе променада по пляжу на закате настолько близко к «Хилтону», что люди, потягивавшие ананасовые дайкири на веранде отеля, слышали их крики еще долго после наступления темноты, но списывали их на пронзительные вопли голодных чаек.

– Даже близко к пляжу не подходи, когда стемнеет, – предупредил Скиннер, – только если ОЧЕНЬ заскучаешь.

Корейское сообщество в Гонолулу еще не готово устроить плавильный котел. Они запуганы госторбайтерами, презираемы японцами и китайцами, их высмеивают гавайцы. Кроме того, периодически на них из спортивного интереса открывают сезон охоты банды пьяных самоанцев, считая хищниками, как портовых крыс и бродячих собак.

– И держись подальше от корейских баров, – добавил Скиннер, – там дегенеративный сброд – жестокий и кровожадный. Они подлее крыс, куда здоровее большинства собак и выбьют дух из всего, что передвигается на двух ногах, кроме, разве что, самоанца.

Я бросил быстрый взгляд на бармена, перемещая вес на табурете и ставя обе ноги на пол. Но тот пересчитывал кассу, явно глухой к скиннеровским бредням. Какого хрена, подумал я. Он сможет сцапать только одного из нас. Я взял свою зиппо с барной стойки и небрежно застегнул на ней футляр.

– Мой дедушка был корейцем, – признался я, – где бы мы могли поообщаться с ними?

– Что? – спросил Скиннер, – ПООБЩАТЬСЯ?

– Будь спок, – сказал я, – они меня признают.

– Да ебал я их – это нелюди. Мне стукнет не одна сотня лет, когда мир сможет хотя бы предположить, чтобы кто-то человекообзраный якшался с корейцем.

Меня начинало мутить, но я промолчал. Бармен все еще был погружен в финансовые операции.

– Ладно, забей, – сказал Скиннер, – дай я поведаю тебе историю о негре. Корейцы покажутся детским лепетом.

– Я слышал эту историю. О девочке, которую сбросили со скалы.

– Точно. Это всех до усрачки перепугало.

Он понизил голос и придвинулся ко мне.

– Я ее хорошо знал. Она была прекрасна, старшая стюардесса в "Пан Американ".

Я кивнул.

– Вообще без причины, – продолжал он, – она стояла на краю со своим парнем – там, на вершине, куда туристов водят – как ни с того ни с сего этот чокнутый ниггер подбегает к ней сзади и толкает со всей дури. Бац! И она пикирует с высоты триста метров прямо на пляж, – он угрюмо кивнул, – она срекошетила два-три раза о камни водопада по пути вниз и скрылась из виду. Больше ее никто не видел, даже следа от нее не нашли.

– Почему? – удивился я.

– Как знать, – ответил Скиннер. – А его они даже не судили. Просто объявили безнадежно невменяемым.

– Ага, это я помню – черный друг в наушниках, так? За несколько недель до этого он еще угодил за решетку за то, что пытался нагишом участвовать в Марафоне.

– Угу. Самый быстрый ниггер-чиканашка в мире. Он одолел половину маршрута голышом, прежде чем его, наконец, спеленали. Скоростной ублюдок, – Скиннер почти улыбался, – понадобилось десять копов на мотоциклах, чтобы догнать его и набросить сеть. Он мог бы стать олимпийским чемпионом, если б не съехал с катушек.

– Хуйня, – отрезал я, – этому нет оправдания. Таких уродов надо кастрировать.

– В точку попал, – сказал он, – и такое случалось.

– Что?!

– Самоанцы. Пробка на шоссе… Боже, ты не слышал эту историю?

Я помотал головой.

– Так вот. Это восхитительная история о том, как безо всяких на то оснований сбываются самые жуткие кошмары.

– Хорошо, – согласился я, – давай послушаем. Люблю такие байки. Они разжигают во мне потаенные страхи.

– И не зря, – подтвердил он, – расплата за паранойю.

– Так что там с самоанцами?

– Самоанцами? – Он на секунду уставился на свой напиток, а потом поднял взгляд. – Все шестеро вышли на свободу. Никто не пожелал свидетельствовать против них… Какой-то мудланистый бедолага попался им в той жаркой воскресной полдневной пробке на магистрали Пали. Пикап был набит пьяными самоанцами. Машина чувака уже накалилась докрасна, но он был бессилен – некуда деваться, некуда поставить машину и смыться. Самоанцы дали волю эмоциям, выбивая фары и мочась на капот, но он продержался почти два часа – с защелкнутыми дверьми и закрытыми окнами – пока, наконец, не шлепнулся в обморок от теплового удара на руль, от чего машина, естественно, загудела…

– Самоанцы спятили окончательно, – продолжал Скиннер. – Они набросились на ветровое стекло с монтажными лопатками для шин, выволокли парня наружу и кастрировали. Пятеро держали его на капоте, а шестой оттяпал ему яйца – прямо посреди магистрали Пали в воскресный полдень.

Я пристально смотрел на бармена. Мускулы на его шее, казалось, набухли, но я не был уверен. Скиннер медленно стекал по табурету, неспособный делать что-либо быстро. Лестница в фойе была всего в шести метрах от меня, и я знал, что смогу до нее добраться, прежде чем скотина по ту сторону стойки распустит руки.

Но он оставался спокоен. Скиннер заказал еще пару маргарит и попросил счет, который оплатил золотой "Американ Экспресс".

Внезапно телефон у стойки разразился канонадой пронзительных звонков. То была моя невеста, набравшая из номера. Звонили спортивные комментаторы, сообщила она. Сказали, что Ральф и я приняты к участию в Марафоне.

– Не разговаривай с подонками, – предостерег я ее, – все, что ты им скажешь, будет использовано против нас.

– С одним я уже пообщалась, – сказала она, – он постучал в дверь и сказал, что это Боб Арум.

– Хорошо, – одобрил я, – Боб – наш человек.

– Это был не Арум, – сказала она, – а тот кретин, которого мы встретили в Вегасе, из "Нью-Йорк Пост".

– Запрись, – велел я, – это Марли. Скажи ему, мне нездоровится. Меня, типа, сняли с самолета в Хило. Имени врача ты не знаешь.

– А как быть с гонкой? – спросила она, – что мне сказать?

– Это вопрос десятый. Мы оба больны. Попроси оставить нас в покое. Мы – жертвы рекламного трюка.

– Ты, баран, – рявкнула невеста, – что ты им наобещал?

– Ничего, – отмазался я, – это все Уилбур. У него язык без костей.

– Он тоже звонил. Он заедет за нами в девять на лимузине, чтобы отвезти на вечеринку.

– Какую вечеринку? – спросил я, взмахнув рукой, чтобы завладеть вниманием Скиннера. – Сегодня, что, вечеринка в честь Марафона? – полюбопытствовал я у него.

Он извлек клочок бумаги из одного из многочисленных карманов куртки.

– Вот план мероприятия. – Сказал он. – Ага, это закрытая тема в доме доктора Скаффа. Коктейли и ужин для бегунов. Мы приглашены.

Я вновь обратился к телефону:

– Какой у нас номер? Я поднимусь через минуту. Вечеринка действительно намечается. Жди лимузин.

– Тебе стоит побеседовать с Ральфом, – сказала невеста, – он крайне подавлен.

– И что с того? Ральф – художник, он так видит.

– Ну ты, скотина! Начинай уже лучше обходиться с Ральфом. Он приперся за тридевять земель из Англии и привез жену с дочерью только потому, что ты так сказал.