Галили - Баркер Клайв. Страница 96

Управляя «Самаркандом» в водах океанических течений, он не уставал себя спрашивать: сколько раз еще придется спасаться бегством, упреждая тем самым невыносимую скорбь расставаний? Возможно, случай с Рэйчел был последним. Разве так уж трудно дать себе обещание впредь не разбивать ничьи сердца и не отягощать свою совесть еще одной соблазненной душой? И Галили поклялся, что больше не впустит в себя никого, кроме моря, поклялся в знак уважения к Рэйчел, хотя, может, ей никогда и не доведется об этом узнать.

Ему не хватало духу расстаться с ее образом, и воспоминания о том, что их связывало, неустанно преследовали его на протяжении всей ночи, которую он провел, сидя на палубе «Самарканда», уносившего его все дальше и дальше от острова. Как наяву он видел ее лежащей на резной кровати в ту первую ночь, когда он поведал ей историю о Джеруше и речном боге, а она задавала вопросы, побуждая его рассказывать все интересней, все красочней, все проникновенней. Как она изображала Джерушу, стягивая с себя простыню, чтобы показать ему свое тело! Каким неземным совершенством она показалась ему в тот миг! Он вспоминал о том, как соприкоснулись тогда их тела, как беспрестанно думал о ней в часы расставанья, борясь с искушением привести ее на борт «Самарканда». Следуя древнему поверью, он прежде не позволял женщинам ступать на борт своего судна. Но в ее присутствии все предрассудки казались глупостью. Разве не благословенно было само ее появление на судне?

Даже сейчас он не жалел об этом. Сидя под звездами, он видел ее внутренним взором: она улыбалась, протягивала к нему руки и признавалась в любви. Какие бы невероятные чудеса ему ни встречались впоследствии — а они ему встречались: и серебряные от кальмаров воды, и золотые с красным бури, — ни одно из них, ни в воде, ни в небе, так не захватывало его, как образ Рэйчел.

Глава II

Итак, как я уже сказал, Галили отплыл в неизвестном мне направлении, зато я прекрасно знаю место, где его путешествие подошло к концу. Спустя три недели «Самарканд» причалил к небольшой гавани Пуэрто-Буэно. Месяц назад от разбушевавшегося шторма сильно пострадали несколько прибрежных домов, которые уже не в первый раз принимали на себя удары разбивающихся о пристань волн. Одна из хибар развалилась полностью, насмерть задавив жившую в нем вдову. Но дом Галили волшебным образом остался невредим. Поднимаясь по городским улочкам, он ни с кем не заговаривал, хотя знал всех местных жителей, а они знали его.

Крыша дома Хиггинса текла во время дождей, и внутри пахло сыростью. Повсюду была плесень, а мебель на верхнем этаже начала гнить. Но Галили было все равно. Ничто здесь его не интересовало. Мечты о том, как он поселится здесь вместе с любимой и заживет обыкновенной человеческой жизнью, теперь казались глупыми и смешными. Он решил, что думать о домашней жизни — это пустая трата времени.

На следующий день после приезда Галили погода прояснилась, что не повредило репутации моего героя, как человека могущественного, каковым его считали местные жители. Но благостный вид из окна — сверкающий океан и лазурное безоблачное небо — не радовал его. Он не раз видел эту картину прежде, равно как все прочие существующие в мире красоты. Что нового мог открыть ему тот или иной пейзаж, когда ни земля, ни небо не могли преподнести ему никаких неожиданностей? Он мог в любой миг закрыть глаза и без тени сожалений покинуть этот мир, ибо самое лучшее в нем он уже повидал.

Впрочем, и самое худшее тоже. Да, худшее ему встречалось снова и снова.

Галили бесцельно бродил по унылым комнатам, то поднимаясь наверх, то спускаясь вниз, и везде его преследовали видения — кровавые сцены из прошлого, которые он хотел бы никогда не видеть, несмотря на то что в былые времена относился к ним как к проявлениям храбрости. Но почему, когда он был молод, они будоражили в нем кровь, а ныне угнетали его?

Почему теперь, когда он лежал на заплесневевшей кровати, ему вдруг вспомнился бордель в Чикаго, где он, застав врасплох двух мужчин, забил их насмерть, как скотину, что приносила им прибыль? И почему, спустя много лет, ему вдруг пришли на ум слова одного из них, которые тот, умирая, обратил к своему убийце, — слова благодарности за избавление от жизни?

Почему, когда он отправлялся по большой нужде, ему не давал покоя образ желтого пса, который обгадился при виде своего хозяина, лежащего на лестнице с перерезанной глоткой? Сам Галили тогда сидел на нижней ступеньке и пил шампанское мертвеца.

И почему, когда он пытался уснуть не на кровати, а на стоявшем в гостиной потертом диване, в памяти внезапно всплыла та дождливая февральская ночь и человек, который должен был умереть лишь потому, что он перешел дорогу одному из сильных мира сего, а Галили выпала участь убийцы по той простой причине, что он считал себя слугой этой силы? Жуткое воспоминание, и хотя на его совести лежали и более кровавые подвиги, ни одно из них не отягощало его душу так, как та трогательная сцена, которую он, как ни старался, не мог изгладить из своей памяти: покачивающаяся под порывами морского ветра машина, барабанящий по ее крыше дождь, несвежий запах в салоне и еще более несвежее тепло, исходящее от умершего у него на руках человека.

Бедняга Джордж, несчастный, ни в чем не повинный Джордж. Когда он обратил свой умирающий взор на Галили, в нем читалось недоумение, а на устах застыл вполне очевидный вопрос, который он не успел задать, поскольку близившаяся смерть лишила его сил, но Галили все же ответил:

— Меня послал твой отец.

То, что его убили по приказу отца, подействовало на Джорджа странным образом: на его лице появилось безмятежное выражение, будто своей смертью он собирался сослужить Кадму последнюю службу.

Если когда-то Галили и мечтал стать отцом, в тот миг эти мечты покинули его: роль посланника смерти к собственному сыну, на которую обрек его Кадм, убила в нем подобные желания. И не только желание стать отцом — хотя в ту ночь для него это была самая страшная потеря, — но само желание жить отныне утратило для него свою остроту. Галили убил человека не потому, что тот стоял на пути семьи к господству (таких случаев немало в истории королевских семей), а потому, что тот просто разочаровал собственного отца, не замедлившего вынести смертный приговор и поручить Галили привести его в исполнение. Это было преступлением иного рода, и ощущение причастности к нему окончательно разбило Галили сердце.

С того дня минуло много лет, но эта сцена ясно стояла у него перед глазами. Никакие воспоминания об убийстве в борделе Чикаго и желтой собаке, загадившей лестницу, не могли сравниться с предсмертным взглядом Джорджа Гири, устремленным на него в ту дождливую ночь.

Днем терзаемый мрачными воспоминаниями, а по ночам — кошмарами, он провел в плену своей памяти около полутора недель. По вечерам Галили спускался к берегу, чтобы удостовериться, что с «Самаркандом» все в порядке, но это давалось ему все трудней и трудней, ибо с каждым днем у него оставалось все меньше желания жить.

В конце концов терпение его истощилось, и настало время принять решение. Страдание, безусловно, достойно всяческого уважения и порой даже почитается за героизм, если оправдано целью, но именно цели у Галили и не было. У него не было причин жить, равно как повода умереть; все, что у него было, — это он сам.

Но и это не вполне верно. Если бы Галили в самом деле принадлежал себе, то ни за что не позволил бы прошлому довлеть над ним. А все дело было в ней! В этой женщине Гири, нежной и кроткой, которую он с таким отчаянием пытался вырвать из своего сердца, но не мог. Это она впустила в его память отвратительные воспоминания, она возродила в нем способность чувствовать и обнажила его сердце с такой ловкостью, словно была хирургом. Это она напомнила ему о его человечности и о том, что он сделал с лучшей частью своего естества. Это она напомнила и о трупах в чикагском борделе, и о желтой собаке, и о предсмертном взгляде Джорджа Гири.