Во власти дьявола - Тристан Фредерик. Страница 4

Анализируя сегодня мои тогдашние чувства, должен сознаться, что я был еще совершенно незрелым. В двадцать лет я все еще вел себя как шестнадцатилетний провинциал, вырвавшийся из-под семейной опеки, которая так долго меня душила: отца у меня не было, а мать вечно донимала меня своими заботами. Когда я приехал в Париж, внезапно обретенная свобода одновременно опьянила и испугала меня. Однако занятие, которое я себе выбрал, казалось мне пресным и не совпадало с тем, в чем, как я тогда думал, угадывалась подлинная жизнь. Большую часть дня я проводил блуждая по городу и смертельно скучая.

Даниель, будучи гораздо опытнее, вытащила меня из этого одиночества, но я не мог удовлетворить ее ни в интеллектуальном, ни в физическом плане. Это был всего лишь набросок любви, коллекция несбывшихся надежд. Вот почему, повстречавшись с Пурвьаншем, я решил, что наконец-то понял, куда меня действительно тянет, хотя природа моих желаний была весьма смутной. По правде говоря, под маской старшего брата Нат почти заменял мне отца, которого мне так не хватало. Это чувство еще больше окрепло в той блинной, когда, откровенно отвергнув мою мечту, он дал мне понять, что она вызвана только моим тщеславием. Я был огорчен и втайне раздражен его приговором, но все же благодарен ему за искренность. Я никогда не смогу стать актером, но разве автор не важнее комедианта? Возможно, Нат намеревался подтолкнуть меня к писательству. Это было самое меньшее, что я вынес из его речей. Оракул прозвучал.

В тот же вечер, устроившись в своей комнатке на улице Гэте, которую я снимал, после того как Даниель меня бросила, я начал составлять план театральной пьесы. Для вдохновения я пытался припомнить идеи Пурвьанша. Но ничего не выходило. Напрасно я призывал к себе персонажей вроде тех, о которых он рассказывал (сумасшедшие, идиоты, дауны), мне не удавалось выжать из себя диалоги, которыми могли бы обмениваться подобные люди. Впрочем, во время репетиций я слышал первые реплики «Черной комнаты», пикировку между «его светлостью» и «слугой», но мне казалось, что я никогда не смогу заставить моих героев изъясняться с такой парадоксальной смесью истины и безумия, какие и составляли главную ценность пьесы моего друга. Короче, я все время сбивался.

Та ночь была отвратительной — не только из-за моего писательского бессилия, принудившего меня умерить гордость и пересмотреть свои амбиции, но еще и потому, что в полночь в мою дверь позвонила Альберта. Я не видел ее больше двух месяцев. Я знал, что, после того как Даниель переехала к Нату, она больше не появляется в театре. Один из актеров утверждал, что видел, как она бродит по улицам точно нищенка. Отворив дверь и увидев ее, я был ошеломлен. Казалось, она находится на грани агонии.

Из какой трущобы она притащилась? Бывают души, способные опускаться в мерзость все глубже и глубже. И лишь одна смерть может остановить их погружение в этот ужас, если только загробная жизнь не позволит им пасть еще ниже. Альберта достигла крайней точки на этом пути, а покончить с этим пришла ко мне домой. Я понял это в тот же миг, когда она, шатаясь, переступила порог моей квартиры. Быть может, даже, она уже умерла, поднимаясь по лестнице, но ее призрак пожелал известить меня об этом, потому что, будучи не в силах обратиться к Пурвьаншу, свое последнее дыхание она отдала мне, словно для того, чтобы я передал его ему как залог ее вечной любви.

Хотя, возможно, я слишком превозношу ужас этой минуты из-за свойственного мне романтизма? Правда состоит в том, что Альберта умерла от передозировки наркотиков и алкоголя, шепча имя Ната и какой-то Елизаветы, которая, наверное, была ее матерью. Но когда среди ночи я позвонил Пурвьаншу, чтобы он помог мне отдать последний долг той, что так долго была его любовницей, он резко ответил мне, что мертвые должны сами погребать своих мертвецов, — евангельской истиной, которая прозвучала тогда откровенной грубостью. Вот почему мне пришлось самому заниматься формальностями и одному хоронить это несчастное создание, которое было так жестоко ранено войной и так никогда и не сумело залечить раны воспоминаний о ее дьявольских кошмарах.

Кое-кто из их театральной компании, наверное, считал, что Пурвьанш жестоко обошелся с Альбертой: сначала он использовал ее как прототип своих женских образов в пьесах «Голова за голову» и «Черная комната», а потом выставил вон, как только перестал в ней нуждаться. Он наблюдал за ее жестами, ее словами и фразами, запоминая мельчайшие интонации, чтобы передать их в своих текстах и мизансценах. Хуже того: он спровоцировал ее чувства, а затем манипулировал привязанностью болгарки, доведя ее до такого состояния, когда даже ее жуткое прошлое стало казаться ей лучше, чем настоящее. Но что я знаю об этом? Никто не решился упрекнуть его в чем бы то ни было, и прежде всего я сам. Возможно, я боялся потерять его расположение, его дружбу?

— Ну что, — спросил он меня несколько дней спустя, — как продвигаются ваши писательские труды?

— Похороны Альберты заняли все мое время, — ответил я.

— Дорогой мой, — сказал он высокомерно, — если вы хотите стать великим писателем, надобно научиться быть глухим и слепым к целому миру. Единственно важными для вас должны оставаться лишь ваши собственные чудовища и потери вашей души.

После чего он обернулся к сцене и велел актеру, исполняющему роль «слуги», повторить свою реплику поживее.

V

Спустя два месяца Даниель Фромантен вновь возникла у меня на горизонте. Несколько раз мне доводилось встречать ее в компании с Натом. Это всегда происходило случайно в каком-нибудь кафе или в одном из тех экзотических ресторанчиков, в которые Пурвьанш заходил довольно часто и в которых он иногда назначал мне встречи. Но я никогда не пересекался с ней в театре, и позже я понял почему: он запрещал ей бывать на репетициях, ссылаясь на то, что присутствие любовницы могло бы отвлечь его. Трудно сказать, насколько эта причина была истинной. Зато иногда мы обедали втроем, и, сидя рядом со своим режиссером, Даниель никогда не упускала случая дать мне понять, насколько положение, занимаемое ею в его сердце, выше моего. Это так явно выражалось в ее мимике, она все время старалась принизить меня. Тем не менее, даже не обладая большим опытом в подобных делах, я замечал, что сама эта нарочитость скрывает ее беспокойство. Поэтому я не особо обращал внимание на эти мелкие провокации, которые, впрочем, кажется, забавляли Пурвьанша.

И вот однажды вечером сидя в кафе «Селект» и читая повесть Гоголя, рекомендованную мне Натом, я увидел, как туда вошла наша подруга; она почти готова была заплакать, но старалась улыбаться. Ее выдавал дрожащий подбородок. Она решительно опустилась на стул рядом со мной.

— Я надеялась увидеть тебя здесь, — призналась она. Я ответил, что удивлен.

— О, — произнесла она, — я сохранила прекрасные воспоминания о нашей дружбе.

— Превосходно! — воскликнул я с долей иронии. — А мне казалось, что воспоминание обо мне так легко изгладилось из твоей памяти!

— Не думай так. Говоря по правде, боюсь, что Нат меня просто околдовал.

Я попытался рассмеяться. В самом деле, это было забавно! Я заметил ей, что она не болгарка и не алкоголичка и что она выбрала Пурвьанша добровольно. Тогда ее прорвало.

— Ты знать не знаешь, кто такой Нат! Под маской очаровательного соблазнителя в нем скрывается чудовище! Настоящий монстр!

— Что ж, — объявил я, стараясь ее успокоить, — он таков, каковы все художники: эгоист, подчиняющийся только своему творчеству. Остальное для него мало что значит, если только он не может использовать это для смазки своей машины.

Если здесь позволительно применить метафору, я решился бы сказать, что она вспрыгнула в эту машину и ринулась в атаку, заранее подготовившись к нашей беседе, чтобы доказать, что все его творчество, которым он так кичится, — всего лишь бессмысленный вздор, пустая мешанина, ошибка.

— Этот человек — только видимость! Этот человек — пустышка, театр без актеров! Сейчас я открою тебе истину: у него нет души!