Волшебная шапка - Тухтабаев Худайберды Тухтабаевич. Страница 21

– Ни к чему тут доктор, Рахима. Они не разбираются во внутренних болезнях, им бы только операции делать. А девочку резать я не дам!

Я осторожно выбрался из постели и выглянул в окно. Двор был ярко освещён, в очаге пылал огонь, на кривом тутовом дереве висела баранья туша, которую не спеша свежевал наш деревенский мясник. Мулла Янгок, маленький, толстенький человек, следил за его работой, иногда приговаривая:

– Осторожнее, сынок, осторожнее, гляди, не попорть мне шкуру ягнёнка, она для исцеления девочки необходима… – Потом он поворачивался к женщине, хлопотавшей у котла: – А ты, дочь моя, лучку ещё подбрось в котёл и картошечки. Люблю шурпу с бараниной, да чтобы поострее была.

Съев почти полкотла шурпы, мулла Янгок направился в комнату, где лежала Донохон. Он не шёл, а катился, как орешек. Поэтому и назвали, наверное, его Янгоком – Орешком.

Когда бабушка входила в комнату, мулла Янгок бормотал свои молитвы, раскачиваясь из стороны в сторону, а оставшись один, вынимал из кармана какую-то бутылку и отхлёбывал из горлышка.

– Бай-бай-бай! – приговаривал он при этом. – Так и обжигает дёсны, проклятущая, ниспошли вам всем аллах доброго здоровья!

Орешек укатил утром. Захватил с собой половину бараньей туши, шкуру и ещё деньги потребовал у бабушки.

– К утру девочка будет бегать, как козлёнок, – сказал он, уходя.

Но бедной Донохон не стало лучше. Она каталась в постели, стонала охрипшим голосом. Подушка была мокрая от слёз и пота. Рахима-апа поспешно оделась и, ничего не говоря, побежала на почту. «Будет звонить папе», – догадался я.

В полдень к нашему дому подлетела серая «Волга». Из неё выскочили человек в белом халате и папа в своём промасленном комбинезоне. Ничего не говоря, они побежали в дом.

Доктор бегло осмотрел Донохон и отрывисто бросил:

– Приступ аппендицита. Быстро в машину! Бабушка заревела в голос, заметалась. Я выбежал на улицу, чтобы не слышать её крика, а тут сам папа сказал:

– Садись, Хашимджан. Вместе отвезём сестрёнку.

Врач, который делает операции аппендицита, сидел, оказывается, в буфете. Увидев машину, он выбежал на улицу, крикнул:

– Я сейчас! – и побежал обратно. Донохон положили на носилки и унесли. По коридору забегали мужчины и женщины в белых халатах.

– Ждите здесь, – бросил доктор, который приезжал к нам, и тоже убежал. Папа устало опустился на скамейку, обхватил голову руками.

– Ничего, Хашимджан, ничего… – сказал он тихо. – Я думаю, операция пройдёт удачно, не плачь, сынок… Мужчинам нельзя плакать.

Я отвернулся, чтобы папа не видел моих слез. Очень может быть, что мужчинам не положено плакать. А если ты не в силах сдержать слёзы? Вон ведь у папы у самого глаза блестят, и он украдкой вытирает их рукавом…

Мне страшно было думать о Донохон, которая сейчас лежала на операционном столе. Поэтому я старался думать о старухе Саро, о мулле Янгоке. Погодите, милые, я ещё поговорю с вами. Я ещё покажу вам баночки со сметаной, остренько заправленную шурпу! Вы ещё у меня попляшете!

В дверях показался доктор. И лицо его, и волосы, и халат были мокрые от пота. Папа бросился к нему:

– Ну как, доктор?

Тот слабо улыбнулся, закурил, вложил спичку обратно в коробку и сказал:

– Ничего, ничего… успокойтесь. Всё в порядке. Но если бы опоздали на полчаса – никто бы в мире её не спас.

Папа резко отвернулся и быстро зашагал прочь. Плечи его тряслись. Когда я догнал, папа спрятал в карман платок.

– Садись, Хашимджан, поедем домой, успокоим бабушку, хотя она со своими муллами чуть не угробила девчонку…

Только теперь я заметил, что у ворот стоит папин мотоцикл. Он весь был покрыт пылью в два пальца. Не знаю, по каким дорогам мчался папа, чтобы вовремя поспеть на помощь Донохон…

ЗДРАВСТВУЙТЕ, АЛЛАХ!

– Шапочка моя!

– Хашимджан! Ты ли это, друг!

– Я, моя дорогая, не узнаёшь разве? Очень соскучился по тебе!

– Я тоже, Хашимджан. Я знала, что ты придёшь за мной.

– Ты мне очень нужна, дорогая. Я хочу увидеть, как эта Сарохон разговаривает с господом богом. Я теперь точно знаю, что она мошенница, но не знаю, как это доказать.

– Там видно будет, Хашимджан. Ты же умный парень, что-нибудь да придумаешь.

– Тогда в путь, мой верный друг, в путь!

Ещё не было девяти часов утра, а у Сарохон во дворе сидели семь старух, пятеро стариков и трое ребятишек. Лица у всех жёлтые-прежёлтые, как переспевшие дыни. Глаза печальные и покорные, точно у собаки мельника Шергазы Хромого. Это они от болезни стали такими. И Сарохон на пару с аллахом должна их вылечить.

Я прошмыгнул в комнату. Знахарка сидела в тёмном углу, одетая во всё чёрное. На сухом, морщинистом, как сушёная груша, лице сверкали огромные глазищи. На плечи и грудь свисали грязно-белые космы волос. Совсем как колдунья. Мне даже чуточку страшно стало. В прошлый раз не так было.

Тогда я думал о сестрёнке и страха не чувствовал, да и знахарка не выглядела такой зловещей.

Сарохон бормотала что-то скрипучим голосом и протягивала руки с растопыренными пальцами вперёд.

– Куф, су-уф-ф-ф! – шипела она при этом и плевалась по сторонам.

Когда глаза привыкли к темноте, я увидел женщину с ребёнком на руках. Она стояла на коленях и испуганно жалась к стенке.

– Сына твоего опутали жёлтые дьяволы, дитя моё! – громко крикнула вдруг Сарохон, воздев руки вверх. И тут загремела музыка этих самых дьяволов. Она состояла из звона и грохота, тоненького подвывания и противного визга. Откуда неслась она: из-за стены ли, сверху или из-под земли – я не смог понять. Да и не старался – испугался очень. Хотел даже лыжи навострить, да вовремя вспомнил, что я невидим и никакие дьяволы мне не страшны.

Музыка оборвалась так же неожиданно, как и возникла. В глухой тишине пролетел тоненький, визгливый, как у сурная, голос:

– Ами-и-инь!

– Аллах услышал твои молитвы, дитя моё, – проскрипела Сарохон. – Чтобы изгнать жёлтых дьяволов, ребёнка надобно завернуть в шкуру жёлтой козы. На то воля аллаха!

Тётушка Сарохон воздела руки к небу, помолчала, потом нагнулась вперёд, выпучила горящие глаза и просвистела:

– Всемилостивый обещает излечение занемогшему. Ты сама слышала его голос, дитя моё. А эти пилюли будешь давать мальчику по три раза в день: утром, в полдень и вечером. Они от самого бога… А мясо жёлтой козы принесёшь сюда.

Разговор, который старуха повела дальше, мне стал неинтересен. Важнее всего узнать, какая это музыка откликается на слова Сарохон и кто кричит замогильным голосом «Аминь!». А вдруг тут в самом деле есть что-то от аллаха?

Поправив на голове шапку, я осмотрел ниши, прорубленные на стенах, проверил соседнюю комнату. Ни тут, ни там, кроме разной посуды и всякой мелочи, ничего не обнаружил.

Полез на плоскую крышу. Она разделялась пополам двумя стенами. Между ними свисала верёвочная лестница. Значит, стена, которая делит комнаты в доме Сарохон, изнутри полая.

Осторожно спустившись вниз, я увидел небольшую дыру, от которой начиналась кирпичная лестница.

В подвале было темно и сыро. С низкого потолка свисало много овечьих и козьих шкур. В углу штабелями возвышались банки со всякими соленьями и вареньями. В самой середине подвала стоял глиняный кувшин, вёдер эдак на сто воды.

Голоса из комнаты Сарохон слышались здесь очень хорошо. Вот к ней вошёл какой-то новый посетитель, откашлялся.

– Да, отец, вас опутал чёрный дьявол, – проскрипела Сарохон. – Это самый нечистый из всех нечистей, да хранит нас господь, куф-суф-суу-ф-ф-ф!

Не успела она умолкнуть, как вдруг кувшин, подле которого я стоял, ожил, начал греметь, ухать и дребезжать. Я от страха подскочил, волосы у меня зашевелились на голове. Кое-как унял дрожь в коленках. Нечего бояться, дьяволы-то меня не видят и думать не думают, что я стою рядышком.

Я тихонько подкрался к кувшину и заглянул в него. И что вы думаете? В кувшине сидел… наш миленький Мирабиддинходжа! На руки его по локоть были нанизаны большие металлические кольца, в одной руке он держал несколько детских погремушек, в другой – старую дойру [10]. Вот это всё и издавало тот ужасный грохот, усиливаемый эхом в глиняном кувшине…