Синдикат «Громовержец» - Тырин Михаил Юрьевич. Страница 7

– А машина? Никто не видел машину? Возможно, побитая, обгорелая...

Несколько человек сразу вспомнили про пострадавший пожарный «ЗИЛ».

– У реки осталась! – понеслось с разных сторон. – Налево от шоссе!

Шофер фургона с радостью вызвался показать дорогу.

Тем временем Гена заметил в толпе Паклю и со звуком «хм» ткнул в его направлении пальцем. Пакля был какой-то ошарашенный, будто только что получил прикладом по голове. Он и сам увидел всю троицу и ринулся к ней, натыкаясь на встречных.

– Видели? – задыхаясь, проговорил он. – Там... за хозяйственным магазином... Видели?

Ребята побежали к хозяйственному. Здесь тоже стояла толпа, только какая-то молчаливая. Ни единого признака ликования.

Хрящ подскочил первым и замер, ошеломленно глядя перед собой. Оказалось, рухнула старинная кирпичная арка в заборе. Ее завалил сбитый треугольник – его куски блестели по другую сторону забора. Но ужасным было не это.

Ребята робко приблизились. Люди здесь стояли тихо, лишь качали головами и охали. В самом центре толпы была Машка Дерезуева, бледная, как полотно, и неподвижная. Перед ней – серая «Волга», напрочь раздавленная рухнувшей стеной. А внутри...

Сквозь кирпичную пыль, обломки и кусочки стекла можно было разглядеть ткань серого пиджака. Внутри машины были Машкины родители. Оба – мертвые. Из-под покореженной дверцы натекла лужица крови.

Машка нашла своих родителей.

Кирилл поспешил отойти, ему стало нехорошо. Гена – тот вообще близко не подходил, он стоял в отдалении и растерянно хлопал глазами.

– От-тана... – с горечью вздохнул Хрящ.

Потом откуда-то появился командир десантников. Он прошел сквозь людей, те молча посторонились. Остановился возле Машки и, тронув ее за локоть, что-то спросил. Машка безучастно кивнула.

Он повел ее куда-то, и она пошла покорно, как кукла. Люди молча смотрели вслед, потом кто-то тихонько сказал:

– Ну ничего... Он военный человек, он успокоит. Он такое горе каждый день, наверно, видит. Он знает, как...

Никто, кажется, не заметил момента, когда десантники покинули город. Они исчезли, словно их никогда здесь и не было. Улица, однако, не пустела до поздней ночи.

Приехали рабочие, начали разбирать завалы. Медики увезли родителей Машки, с трудом вытащив тела из покореженной «Волги». Собрали в специальный мешок и то, что осталось от Травкина. Пятно на асфальте закидали песком. Плотники забили фанерой зияющие окна универмага.

Народ все ходил, перетасовывался из кучки в кучку, делился переживаниями. Старухи зорко следили, не блеснет ли где оставленная пустая бутылка.

Зарыбинцы никак не могли смириться с мыслью, что все уже кончилось. Слишком уж громкое начало – и такой неожиданно быстрый конец. Они вновь и вновь подходили то к рухнувшей стене парикмахерской, то к увечному зданию магазина, качали головами, вздыхали и общались в основном междометиями:

– Вон-на! Вишь, как?.. Вот же дела! Так-то вот...

Более прибавить было нечего, потому что никто по-настоящему и не понял, что именно произошло в городе в этот день.

Один примечательный факт все же ускользнул от внимания большинства горожан.

Вскоре после ухода десанта возле райотдела милиции остановился крытый брезентом «УАЗ» защитного цвета. Внутри сидел угрюмый, весь покрытый шрамами полковник в потертом камуфляже. Лицо его было покрыто шрамами. Рядом с ним находились четыре таких же угрюмых бойца с боевыми автоматами в мускулистых руках.

Дежурный вызвал Дутова, тот очень быстро появился. Полковник спросил, куда подгонять бронетехнику. Дутов, бледнея, переспросил, какую бронетехнику.

В течение последующих тридцати-сорока минут работники райотдела слышали то рев разъяренного полковника, то жалобное блеяние Дутова. Иногда можно было разобрать отдельные фразы: «А я откуда знал?! Они тоже сказали, что спецназ... Да зачем же сразу трибунал? Я подумал, что это свои...»

Трибунал Дутову, конечно, вряд ли грозил. Но сам факт, что у него под носом непонятно кто обезвредил и вывез вооруженную банду, жестоко потряс майора. Настолько, что последующие двое суток он не вылезал из дома, возвращая душевное равновесие с помощью популярного сорокаградусного напитка в компании доброй и отзывчивой Алины Поповой – местного инспектора по делам несовершеннолетних.

Каждый город имеет свое почти человеческое лицо. И с каждого города, пожалуй, можно нарисовать портрет.

Есть города с романтично разбросанными по плечам волосами. Есть города с квадратной челюстью. Есть города с седыми академическими бородками. Есть – с поджатыми губами.

Зарыбинск был городом с вечно удивленными глазами.

Удивление, а точнее, эдакое робкое недоумение было главным настроением, свойственным Зарыбинску и его обитателям. Это явилось итогом многих обстоятельств и имело глубокие корни.

Удивление окутывало любого зарыбинца еще в момент рождения. Это и понятно – детям свойственно удивляться. Новый, девственно чистый человек появлялся на свет под квохтанье деловитых куриц, прохаживающихся под окнами роддома, под фырканье лошадей, под звон посуды в приемном пункте, звонкий переклик старух на огородах. Есть ли кому-то дело, что в мире стало одним жителем больше? Знает ли мир, что этот житель должен хоть в малой мере изменить его?

Человек понемножку рос, все яснее осознавая свое место среди этих пыльных улиц, скрипучих дверей, шатких заборов, громыхающих по разбитым дорогам грузовиков, запаха дров и дыма, жужжания мух на окнах, ночного перелая собак и звона церковных колоколов.

Потом человек попадал в школу, о которой был, конечно, достаточно наслышан, о которой читал в книгах и смотрел в передачах. И вдруг с удивлением обнаруживал, что вместо светлых чистых классов он попадал в низкие комнаты с провисшими потолками, в узкие полутемные коридоры и холодные уборные. А вместо семьи добрых товарищей его окружает дикое, орущее, злое, дерущееся, истеричное стадо человеческих детенышей. И вдруг оказывалось, что и сам он – ничем не примечательная часть этого стада.

И все готов был терпеть юный человек – осклизлые котлеты в столовой, жестокие детские разборки за сараями, вывернутые и опустошенные карманы, когда оставляешь пальто в раздевалке, дохлых мышей в карманах, когда отказываешься курить или разводить костер под привязанной кошкой, насмешки учителей, окончательно уверенных в том, что их ученики – кретины... Все терпел человек, потому что еще ждал его большой мир, а в том мире многое требовалось изменить.

Но кончалась школа, и надо было что-то решать. А родителям накладно отправлять чадо учиться в областной институт. Тем более что рядом было несколько уже проторенных дорожек – училище механизаторов да аграрный техникум, прозванный в народе «навозной академией». От школы они отличались тем, что преподавателей можно угощать сигаретами, а ходить на занятия необязательно.

Уходя с новенькими шоферскими правами в армию, молодой человек обнаруживал там целое скопище таких же удивленных. Но там у каждого имелась своя печаль, и вообще это тема для другой истории.

Человек возвращался, повзрослев, но свой маленький мир он заставал точно таким же: все так же гуляли по дворам курицы, и тряслись по ухабам грузовики. И опять наставало время удивляться – выходит, за все это время никто даже не попытался ничего изменить?

Но невелика печаль, когда впереди еще целая жизнь. Хоть и вновь приходилось идти по проторенным дорожкам – будь то промзавод или молочный комбинат, элеватор или автохозяйство. Да только и там царило сплошное недоумение. «Может, все еще впереди?» – робко надеялся человек, глядя на своих собратьев, которые бродили из угла в угол, просили друг у друга мелкие деньги в долг, курили одну папиросу на троих, жаловались на плохую организацию труда. Иногда, правда, приходилось что-то делать – например очищать сарай от проржавевшего насквозь оборудования или подтаскивать баллон, чтобы заварить «Жигули» кому-нибудь из знакомых директора. Но мир от этого не менялся. Совсем не менялся.