Желтая линия - Тырин Михаил Юрьевич. Страница 66

Щербатин вдруг перестал ухмыляться.

– Вот что касается капусты, – сказал он, – я бы и сам не отказался. Наверно, физиология. – Он постучал по груди. – Чужое туловище требует.

– А может, душа требует?

– Я атеист, Беня. Я могу мыслить только на уровне туловища.

– Примитив ты, а не атеист.

О том, что сегодня я нашел бывшего фаната «Спартака», мне не хотелось даже вспоминать.

Утром, когда трудовая армия растекается по рабочим местам, в подземке не протолкнуться. И вечером то же самое.

Я приезжаю к Ю-Биму не утром, а уезжаю не вечером и поэтому застаю почти пустые вагоны. Но поезда в это время ходят редко, и мне долго приходится просиживать на пустынных гулких станциях.

Я пытался мечтать. Я думал, что тоже получу пятое холо и буду спать, сколько хочу. За мной будет приезжать такси и катать по развлекательным центрам. А поздно ночью, пьяного и пресыщенного праздностью, привозить домой.

Нет, думал я в следующую минуту. С пятым холо я пойду учиться и получу хорошую специальность. Стану служить людям. Они взамен начнут меня уважать. А отдыхать я буду только иногда, в компании хороших порядочных людей. И писать стихи.

Мечты у меня не клеились. Вернее, фантазировать я мог сколько угодно, но приятного холодка в груди это не вызывало. И тогда я понял, что мечтать и планировать жизнь – вещи разные, бесконечно далекие друг от друга.

Однажды на пустынной станции я увидел человека в блеклой рабочей одежде, который расклеивал на столбах какие-то бумаги. Когда он подошел ближе, я смог увидеть, что на тех бумагах. Это был плакат, с которого на меня смотрел грустный человечек с забинтованной ногой. Ниже было приписано:

Меня просто смех разобрал. Это какие же куриные мозги надо иметь, чтобы придумать такое?

Расклейщик услышал мой смех и обернулся с несколько испуганным выражением. Мне захотелось его успокоить.

– Сам придумал? – спросил я.

– Что?

– Вот это, про вагон.

Он пригляделся ко мне, затем оставил свои плакаты у столба и осторожно приблизился. Простые люди, я давно это заметил, легко шли на контакт. Заговорить с незнакомцем здесь ничего не стоило.

– А что? – В его глазах светилось любопытство, наверно, нечасто люди обращали внимание на его работу.

– Кто это сочинял?

– Не знаю. – Он трогательно развел руками. – Мое дело развешивать.

– Хорошая работа, – сказал я, чтоб сделать человеку приятное.

– Конечно, хорошая. Я служу в бюро социальной пропаганды.

– А вот надпись плохая.

– Почему? – Он снова приобрел испуганный вид и даже невольно оглянулся. – Это правильная надпись.

– Правильная, но корявая. Лучше сказать так... – Я задумался, подбирая слова. – Вот так: «Чтоб руки-ноги не сломать, порядок надо соблюдать».

Расклейщик задумался. Потом улыбнулся.

– Да, так лучше. А откуда ты знаешь?

– Что?

– Ну, вот это. Как надо слова составлять.

– Просто умею, и все.

Расклейщик посмотрел по сторонам и сел рядом. Чувствовалось, он сегодня устал, да и вообще не прочь поболтать.

– С утра хожу, – пожаловался он. – Мне на этой линии нужно все станции обклеить. И вагоны.

– Что это за бюро у тебя такое?

– Ну, вот... – Он неопределенно пошевелил плечами. – Ходим, клеим. В подземке, в казармах, на фабриках. Везде. Если у тебя работы нет, можешь тоже пойти. Расклейщики всегда нужны.

– Как тебя зовут?

– Йолс. – Он улыбнулся. Потом вдруг его лицо просияло. – Если ты умеешь составлять слова, то, наверно, можешь придумывать плакаты. Нужно спросить у начальника.

Я тихо рассмеялся. Некоторые люди заканчивают академии художеств, а потом всю жизнь рисуют афиши в районных Домах культуры. Сочинять поэтические плакаты – работенка из этой же серии. Хотя почему не попробовать, ведь времени у меня достаточно.

– Хочешь, идем со мной, – предложил Йолс. – Я как раз возвращаюсь в бюро. Там и спросим.

Я подождал, пока он закончит обклеивать столбы, и мы сели в поезд. Йолс деловито огляделся и отметил, что вагон еще не покрыт предостерегающими надписями.

– Давай ты мне поможешь, – предложил он. – Просто держи и подавай плакаты, а я буду клеить.

Я взял увесистую пачку. Йолс работал сноровисто: на раз-два размазывал клей по стене, одним движением выхватывал плакат из пачки и тут же ровно и аккуратно сажал его на клей. Мы шли по вагонам, где почти не было пассажиров, он занимался своим делом, а я слушал, как он рассказывает о своих мытарствах:

– ...А выбора почти и не было – или мыть стены на высотных домах, или чистить трубопроводы. Но мне холо нужно было получить, а не угробиться. Я пошел на высотки. Там хоть привязаться можно, а под землей и змеи, и крысы, и газы ядовитые. Но я там и четверти периода не продержался. У нас то и дело кто-нибудь срывался с высоты. Веревки старые, лебедки ломаются. А жильцы, у которых десятое-двенадцатое холо, веревки нам резали – просто так, для смеха. Я думал, пойду уж под землю. А тут как раз понадобился человек вывозить мусор из рабочих общежитий. Я бы лучше в высотку пошел – там столько всего можно в мусоре найти. Но кто ж меня возьмет? Туда без второго холо нечего и соваться...

Мы шли и шли, покрывая стены нехитрой пропагандой безопасности. Потом вагоны кончились, и Йолс предложил пересесть в другой поезд, чтобы там заняться тем же делом – все равно надо ехать, так чего ж время терять? Мы вышли на станции и сели ждать.

– ...Но и с мусором не повезло. Комендант по ошибке выбросил почти новые ботинки, а я нашел их и надел. А он сказал, что я их украл. Я даже не стал спорить – его только разозли, сразу на химзавод отправят. А на заводе я тоже работал, на строительном. Только я там очень уж кашлять начал. Раз сходил к доктору, другой раз сходил, а он говорит – слишком часто ходишь, начну уцим вычитать. Я и перестал ходить...

Тут подошел поезд, и мы снова пошли по вагонам. Колеса грохотали о рельсы, я с трудом разбирал, что говорит мне Йолс.

– ...На складе вторичных ресурсов работа была легкая. Сидишь, ждешь, когда транспорт придет. Разгрузишь – опять сидишь. А однажды транспорт с битым стеклом пришел. Как начали вываливать – мне осколочек в глаз залетел. А к доктору ходить я уже боялся, он ругаться стал. Глаз болит и болит. Красный стал, распух весь, ничего не видать. По ночам так болел, что уснуть нельзя. Я все-таки сходил. Десять дней в казарме сидел, каплями лечился. А потом прихожу на склад, а там уже спецмашины для разгрузки поставили...

Я человек жалостливый и сочувствовать чужой беде умею. Но к концу поездки мне хотелось придавить Йолса, чтобы он наконец замолчал. Он настолько пропитал меня унынием, что хотелось плюнуть на все, броситься с высотки и прекратить муки жизни навсегда. Я уже прочно поверил, что и моя судьба – надрываться на непосильной работе, терять здоровье и с каждым днем все больше превращаться в ничтожество.

– Эй, а у тебя есть холо? – опомнился Йолс уже у дверей своего ведомства.

– Есть, – кивнул я. И негромко добавил: – Первое.

– Ну, хоть первое...

Изнутри бюро более всего походило на типографский склад. Те же горы бумажных роликов и пачек отпечатанной продукции, тот же запах краски и бумажной пыли. Йолс вел меня по этому бумажному царству, радостно махая руками знакомым. Вдруг он остановился и предостерегающе поднял руку.

– Видишь, лестница и дверь наверху? Там начальник бюро, его зовут Ала-Крюг. Двенадцатое холо. Не смотри ему в глаза, он не любит. Зайди и сразу быстро скажи, чего хочешь.

– Разве ты не отведешь меня? – удивился я.

– Нет-нет, что ты! – испугался Йолс. – Договаривайся сам. И не говори, что я тебя привел, ладно?

Я пожал плечами и отправился к лестнице. Перед дверью меня все-таки пробрал легкий мандраж. Как-никак двенадцатое холо... Но я трезво рассудил: во-первых, терять мне нечего, а во-вторых, ничего предосудительного я не делаю, а просто нанимаюсь на работу.