Хакон. Наследство - Тюсберг Харальд. Страница 39

– Это вот епископ Ставангский, Хенрик, – пояснил Гаут.

– Тот самый, что разувается, – вырвалось у Хакона.

– А это Ивар, епископ Хамарский.

Инга невольно присмотрелась внимательнее.

– Я видела его в кошмарном сне, не видя наяву… Надо же, точьв-точь такой, как во сне, только еще чернее и зловещее. А вот тот бледный – я знаю, кто он: Оркнейский епископ Бьярни. Говорят, что он и Оркнейский ярл Йон держат сторону ярла Скули и положиться на них тоже никак нельзя.

– По-моему, – сказал Гаут, – ни один из епископов доверия не заслуживает. Ну разве лишь тот, кто как раз подъехал, но опять таки, если улыбнется счастье привлечь его на свою сторону.

В толпе пробежал шум. Всем хотелось пробиться вперед и увидеть человека, который только что подъехал, потому что это был самый славный из норвежских священнослужителей – Николас Арнарсон, епископ Осло. Впервые за весь день народ так оживился, даже процессии, встречавшие архиепископа Гутторма и местера Бьярни из Нидароса, вызвали куда меньший интерес.

Инга мать короля знала, что Гаут имел в виду. Епископ Николас никогда не торговал своими убеждениями. Давши кому-то слово, даже устно, в конфиденциальной беседе, он никогда этому слову не изменял. Поэтому Николас Арнарсон тщательно взвешивал свои речи и если уж говорил, то каждое его слово имело непреходящую ценность. В свое время, давши слово Хакону сыну Сверрира, он проявил к королю редчайшее доверие. Как же он отнесется к сыну короля Хакона? А самое главное, верит ли он вообще, что мальчик – сын короля?

Все трое догадывались, что именно этот вопрос и будет обсуждать высокое собрание. Ярл Скули уже некоторое время находился в Бьёргвине, и все время к его резиденции потоком шли люди – сюссельманы, чиновники, высокие гости с разных концов страны. До глубокой ночи ярл вел секретные переговоры.

Советники и лендрманы короля сидели в крепости у Хакона, когда явились посланники – Бьёргвинский епископ Хавард и местер Бьярни из Нидароса, которым было поручено сообщить решение. Бьярни тотчас перешел к делу:

– Архиепископ Гутторм и ярл Скули шлют вам привет и просят, чтобы испытание каленым железом, предложенное минувшей весною, когда избрали короля, состоялось теперь, дабы пресечь кривотолки о происхождении монарха.

Они ожидали чего-то подобного. И все же новый канцлер Дагфинн Бонд побагровел от гнева. Однако четырнадцатилетний Хакон жестом остановил господина Дагфинна прежде, чем тот успел открыть рот.

– Я не уверен, господа, – произнес король, – что мне стоит платить за ваши почести такую цену, поздновато вы спохватились требовать от матери короля и от меня столь унизительной проверки. Но я подумаю об этом и завтра утром в ризнице Церкви Христа дам ответ.

Засим он отпустил обоих священнослужителей.

Ярл Скули принудил церковь бросить перчатку и с превеликим трудом скрывал свое торжество. Наутро все почтенные и знатные господа, собравшиеся в городе, устремились в Церковь Христа. Скули со своим отрядом стоял у входа в большую ризницу [51] и приветствовал знатных гостей – с иными разговаривал, другим, что проходили поодаль, приветственно махал рукой, третьим, до которых и вовсе было не добраться, посылал радостную улыбку: мол, как же, как же, узнаю. Перед епископом Николасом Арнарсоном ярл буквально расшаркался, но славный князь церкви лишь сухо и сдержанно поздоровался и, не говоря более ни слова, проследовал в ризницу.

В скором времени помещение было набито битком. Когда все расселись по местам и двери закрыли, Дагфинн Бонд вышел на середину и подал кому-то знак: в распахнувшуюся боковую дверь вошел многочисленный отряд тяжеловооруженных воинов и быстро рассредоточился по всей ризнице. Собравшиеся ахнули, испуганно озираясь по сторонам. Неужто королевский канцлер задумал учинить кровавую баню? Если так – кто может этому воспрепятствовать? Ярл Скули одним из первых сообразил, что, прежде чем сказать свое слово, Дагфинн Бонд решил напомнить обеим сторонам, что сила за ним. Ход, достойный мастера, поневоле признал ярл.

Некоторое время Дагфинн Бонд наблюдал за собравшимися. Понимая, что к нему приковано всеобщее внимание, он не без удовольствия высказал то, что было на сердце:

– Сколько я ни размышлял, но так и не мог припомнить, чтобы в былые времена кто-то имел дерзость ставить самодержавному королю этакие унизительные условия, вдобавок когда он уже избран королем и народ присягнул ему на верность. Ведь требуют ни много ни мало как испытания каленым железом. Сдается мне, что тут бы стоило испытать другое железо – холодную сталь против непокорных вассалов.

Услышав столь недвусмысленную речь, собрание заволновалось. И в этот самый миг четырнадцатилетний король Хакон встал и поднял руку, утихомиривая нервный шепоток, пробежавший по скамьям.

– Твоя правда, Дагфинн Бонд. Большинство королей явно сочли бы, что негоже обращаться к самому близкому на свете человеку с просьбой пройти ради них испытание каленым железом, тем более если король уже избран, и избран по закону. Когда моя матушка минувшей весной предложила это испытание, вы еще не избрали меня королем и не принесли мне клятву верности. Однако священники ответили ей тогда отказом, те же самые священники, которые теперь требуют испытания. Многие из сидящих здесь в свое время слышали от короля Инги и ярла Хакона, что они двое и ярл Скули сидят на моем королевском наследстве. Петер Стёйпер и Дагфинн Бонд засвидетельствовали, что мой отец Хакон сын Сверрира признал свое отцовство, а ведь ни господина Дагфинна, ни Петера Стёйпера никто лжецами не назовет. И если я все же не велю моему канцлеру Дагфинну Бонду наказать тех из вас, кто фактически заслуживает наказания, то лишь по одной причине: я желаю раз и навсегда положить конец всем сомнениям. Инга мать короля сию же минуту начнет готовиться к испытанию каленым железом.

Хакон решительно зашагал к главному выходу из ризницы и удалился, закрыв за собою дверь. Гости, едва опомнившись, поспешили за ним наружу и как раз увидали Ингу мать короля: она направлялась в Церковь Христа, чтобы начать предписанный недельный пост.

Дружинники Дагфинна Бонда сей же час стали в караул вокруг огромного собора, занявши заранее назначенные места. Все входы и выходы будут под охраной день и ночь, пусть Инга без помех предается молитве и медитации. Ей принесли три меховых одеяла – постелить на пол да укрыться, и Инга устроила себе ночлег подле раки святой Суннивы. Засим она отослала своих помощников. Отныне посетить ее могли только король Хакон и Дагфинн Бонд, да и то если она пожелает.

– Вряд ли в этом возникнет нужда, – сказала Инга. – Вы же понимаете, мне необходимо побыть одной.

В определенные часы появлялись в церкви мальчики-певчие с кадильницами и курили ладаном, вблизи ее, но не совсем рядом, и не глядя на нее, и не заговаривая с нею. В определенное же время изо дня в день занимали свои привычные места на галереях малые и большие хоры монахов и каноников и в течение часа пели для нее псалмы. В остальном Инга была совершенно одна в огромной пустой церкви. Одна. Наедине со своими мыслями, день за днем, ночь за ночью. Наедине с собою.

С утра и до вечера взор ее мог следить переменчивые полосы света, падающие внутрь сквозь цветные витражи свинцового стекла. На рассвете снаружи весело щебетали птицы, галдя, шебаршились в кронах деревьев, раскачивали ветки.

Яркий солнечный свет, повторяя движения черных веток, осыпал мощные каменные стены зыбкими, трепетными узорами теней. На протяжении дня свет мало-помалу менялся, следуя солнцу и легкокрылым облакам, с востока на запад, медленно, неспешно. Исподволь, неприметно полосы света скользили по полу, по стенам. Затем свет вдруг утрачивал яркость, тускнел, навевая дремоту. Усталое сияние дня неторопливо цедилось сквозь мглу курений, дымок жировых лампад и копоть толстенных восковых свечей. Последние его лучики тихонько ощупывали церковные скамьи, играли в грубоватой деревянной резьбе и наконец устраивались отдохнуть в аляповатых каменных арках, где нежились в тепле сонные мухи. На мгновение свет густел, вновь набирая яркости и как бы дрожа подобно крылышкам насекомых, – но лишь на мгновение. И тотчас угасал. Оставались лишь золотисто-алые блики, сотни зыбких огоньков – лампады и восковые свечи. Исполинские своды собора постепенно наливались вечерним сумраком и в конце концов нависали над головою кромешной тьмой – чернее ночи.