Живи с молнией - Уилсон Митчел. Страница 100

4

Для Сабины это лето прошло в ожидании какого-то взрыва, которым должна была разрядиться окружавшая ее напряженная атмосфера. Внешне она превосходно владела собой. Жизнь ее шла заведенным порядком – утром она отправлялась вместе с какой-нибудь соседкой за покупками, днем шла с Джоди на пляж и проводила там несколько часов в обществе женщин, связанных случайным знакомством и такими же случайными дружескими отношениями. Иногда какая-нибудь женщина покидала общество приятельниц, чтобы побыть с приехавшим в отпуск мужем, и тогда одни смотрели на нее с завистью, а другие удовлетворенно вздыхали – слава богу, что Боб хоть тут не надоедает, с ним и за воскресный день достаточно изведешься.

В другое время Сабина скучала бы, но постоянное душевное напряжение делало ее совершенно безучастной ко всему. Она с нетерпением ждала Эрика, надеясь, что на этот раз произойдет какой-то решительный поворот в создавшихся отношениях, но каждый раз в это ожидание вплетался тоскливый страх, что и этот его приезд ничем не будет отличаться от предыдущих.

Она не могла понять, что творится с Эриком. Любое ее слово вызывало в нем совершенно необъяснимое раздражение. Казалось, он чувствовал в ней резкую враждебность ко всем своим поступкам и делам, на самом же деле это было совсем не так. Она просто была уверена, что его планы обречены на провал, и всячески старалась уберечь его от грядущих разочарований. Он не хотел этого понять, и она знала почему: очевидно, свой собственный горько осуждающий внутренний голос он принимал за нападки с ее стороны. И хотя она понимала это, его отношение казалось ей глубоко оскорбительным.

Будь он другим человеком, Сабина заподозрила бы, что он увлекся какой-нибудь женщиной. Но с Эриком этого быть не может, убеждала она себя. Однако эта унизительная мысль то и дело лезла ей в голову, и она даже находила подтверждающие доказательства, которые, если б не ее подозрительность, сами по себе ровно ничего не могли доказать. Что же это были за доказательства? Если она спрашивала Эрика, правда ли, что на прошлой неделе в Нью-Йорке стояла нестерпимая жара, он, словно оправдывая свое пребывание в городе, уверял, что ничего подобного. Если в воскресных газетах сообщалось, что температура в Нью-Йорке достигает тридцати двух градусов по Цельсию, Эрик словно не радовался тому, что сбежал из этого пекла, а, наоборот, чувствовал себя виноватым. Конечно, само по себе это могло ровно ничего не значить, он просто по своей доброте мог сочувствовать миллионам людей, вынужденных томиться в городе. Но тут же подозрительность подсказывала Сабине, что вряд ли можно так огорчаться из-за миллионов людей; из-за одного человека – пожалуй.

Снова и снова она вспоминала свой разговор с Эдной Мастерс, когда та решила вернуться к Хьюго. Эдна и мысли не допускала, что Хьюго может интересоваться какой-нибудь другой женщиной, и Сабине она тогда казалась наивной дурочкой. А что если Эрик, так же как и Хьюго, ищет сочувствия у какой-то другой женщины? И что, если эта женщина, не в пример Сабине, отвечает Эрику взаимностью?

«Глупости, – прерывала она свои мысли. – С Эриком этого не может быть».

Ее преследовало воспоминание о том самодовольном чувстве превосходства, с каким она относилась к Эдне, зная, что Хьюго любит не Эдну, а ее. Тогда и та, другая женщина – которой, конечно, у Эрика нет, но, впрочем, кто знает, – та женщина, быть может, тоже чувствует к ней такую же снисходительную жалость. Сабина сгорала от стыда при одной мысли об этом.

Сабина страдала от своей беспомощности. Она так любила Эрика, что, вдруг потеряв способность проникать к нему в душу, пришла в ужас и смятение. Раньше она свободно высказывала мужу все, что было у нее на сердце, и никогда не затаивала в себе недовольства; теперь же все больше и больше замыкалась в себе, боясь неосторожным словом вызвать в нем взрыв негодования. Сабина теперь никогда наперед не знала, как он отнесется к ее словам и станет ли вообще ее слушать.

Она не сомневалась только в одном: чем дальше, тем больше они отдаляются друг от друга, и эта уверенность причиняла ей невыносимую боль.

Даже Джоди начал замечать перемену в отце, и это мучило Сабину больше всего. Эрик почти не обращал внимания на мальчика. Джоди сначала обижался, потом постепенно привык. И это было хуже всего. Когда он вспоминал об отце, в голосе его появлялась какая-то новая интонация, словно он говорил о нем в прошедшем времени.

Джоди, конечно, мог вымотать душу у человека, занятого своими мыслями. Он мог вдруг обрушить на кого-нибудь целый поток настойчивых вопросов и, орудуя ими, как пневматическим молотком, не успокаивался, пока целиком не завладевал вниманием собеседника. Но Эрик теперь почти не разговаривал с ребенком. Сабине казалось, что в душе Эрика происходит какая-то отчаянная борьба. Она даже не в состоянии была упрекать его за ту невольную резкость, с какою он отстранял от себя мальчика.

Однажды, в августе, между ними чуть не вспыхнула открытая ссора; это началось с того, что она сказала ему о своем намерении с осени поступить на какую-нибудь работу: ведь Джоди большую часть дня будет проводить либо в школе, либо в детском саду. За этим таилась невысказанная мысль, что в случае, если Эрик ее бросит, она не будет беспомощна. Эрик почувствовал себя уязвленным. Он резко ответил, что если у нее много свободного времени, так уж лучше завести второго ребенка. Сабина круто обернулась к нему.

– Ты не сумел стать настоящим отцом одному, как же ты можешь говорить о втором! – вырвалось у нее. – Нет, – продолжала она. – Никакого другого ребенка не будет, он тебе вовсе не нужен, ты хочешь только развлечь меня. А дети существуют не для развлечения. Будь я немного умнее, я бы еще в свое время поняла, что ты не хочешь детей. Ты сам мне говорил, что не готов к этому, но я все-таки настояла и…

– Сабина! – сказал он с такой неподдельной болью, что она невольно смягчила тон.

– Ведь я не говорю, что ты не любишь Джоди. Я знаю, что ты его любишь, но если б у нас не было ребенка, ты был бы так же счастлив, может быть, даже счастливее. Ты знаешь, что я говорю правду.

Он опустил голову. Сабина удивилась, как у нее хватило смелости продолжить разговор, ведь Эрик каждую секунду мог вспылить, но теперь ей было уже все равно. Если у нее хватает сил бороться с ним, значит, она еще не совсем сражена. Конечно, судя по всему, Эрик несчастен, но она не желает разыгрывать из себя кроткую безответную жену и покорно дожидаться, пока он соблаговолит выказать ей свою любовь или решится положить конец всяким иллюзиям, если этой любви уже не существует. Она поступала так, как подсказывало ей сердце, она не могла действовать по расчету. Хорошо это или плохо, – иначе она не может. Но он тоже страдал, и сердце ее надрывалось от этого. Хоть бы сынишка его радовал!

Разумеется, возиться с Джоди очень утомительно, но зато он мог быть источником радости и счастья. Сабина никогда не смеялась над его фантазиями, не выказывала удивления или даже ласковой снисходительности, и ребенок в конце концов всегда доверчиво впускал ее в свой маленький внутренний мирок. Единственное, что ее очень огорчало, – это отношение мальчика к отцу; в его представлении отец был очень далеким и очень серьезным человеком, который знает много чудесных вещей, но не любит с ним разговаривать. Джоди, видимо, считал, что так оно и должно быть и что мама и все окружающие думают так же, как он. Сабина пробовала все способы, и прямые и косвенные, чтобы заставить его иначе относиться к отцу. Джоди вежливо выслушивал ее, но никакие слова его не убеждали, и это еще больше восстанавливало Сабину против Эрика.

И сейчас, когда Эрик заговорил о втором ребенке, Сабина задрожала от гнева – трудно было найти худший повод и худшее время для подобного разговора. У нее даже не хватило сил высказать ему всю горькую правду, он слишком больно ее обидел. И прежде чем он успел что-нибудь сказать, она, хлопнув дверью, выбежала из дому.