Город золотых теней - Уильямс Тэд. Страница 101

Фактически сам мистер Селларс был плохой вещью, которой никто никогда не объяснял. Папа и мама сказали ей, что он не совсем здоров и к нему нельзя ходить, особенно маленьким девочкам, но сам мистер Селларс пояснил, что это не совсем правда. Но почему тогда родители не разрешают ей навещать милого и одинокого старика? Это ее очень смущало.

Все еще тревожась, она срезала угол по чьей-то лужайке и вышла на Редленд. В доме залаяла собака, и Кристабель тоже захотелось иметь собаку – симпатичную белую собачку с висячими ушами. Тогда у нее будет друг, с которым можно поговорить. Порция – ее подруга, но она хочет разговаривать только об игрушках, дядюшке Джингле и о том, что говорили девочки в школе. Мистер Селларс тоже ее друг, но если он попросит ее делать плохие вещи, то, может, он не очень-то хороший друг.

– Кристабель!

Она испуганно подняла голову. Рядом остановилась машина, распахнулась дверца. Девочка взвизгнула и отпрыгнула – неужели это и есть та плохая вещь, о которой говорил мистер Селларс, и теперь он за ней приехал? Самая плохая из всех?

– Ты что, Кристабель? Это же я.

Она наклонилась и заглянула в машину.

– Папа!

– Залезай, подвезу.

Кристабель забралась в машину и обняла отца. Щеки его до сих пор слегка пахли, как после бритья. На нем был костюм – значит, он едет с работы. Она уселась рядом с отцом, ремень безопасности подстроился под размер ее детского тельца.

– Я не хотел тебя напугать, малышка. Ты откуда идешь?

Она уже открыла рот, но не ответила. Порция жила в другой стороне.

– Я играла с Офелией.

– Офелией Вейнер?

– Ага. – Болтая ногами, она смотрела, как за стеклом мелькают деревья. Вскоре они поплыли медленнее, потом остановились. Кристабель посмотрела в боковое окно: машина стояла на Стилвелл, в двух кварталах от дома. – Почему мы здесь остановились?

Отцовские пальцы коснулись ее подбородка и повернули голову. Нахмуренный лоб отца покрылся морщинками.

– Ты играла с Офелией Вейнер? Только что? У нее дома?

Голос отца звучал вкрадчиво и страшновато. Она кивнула.

– Кристабель, днем я отвез мистера и миссис Вейнер вместе с Офелией в аэропорт. Они уехали на выходные, как скоро уедем мы. Почему ты мне солгала? И где ты была?

Девочка испугалась: сердитое лицо отца означало, что она поступила плохо. Когда у отца такое лицо, он может и отшлепать. Кристабель заплакала.

– Прости, папа. Прости.

– Просто скажи правду, Кристабель.

Она уже испугалась по-настоящему. Ей запретили ходить к мистеру Селларсу, и если она скажет отцу правду, у нее будут крупные неприятности – уж отшлепают наверняка. А может, и у мистера Селларса будут неприятности. Его что, тоже отшлепают? А он такой маленький и слабый, ему будет больно. Но мистер Селларс захотел, чтобы Кристабель делала плохие вещи, он сам так сказал, а папа теперь очень сердит. Ах, как трудно думать! Будучи не в силах больше сдерживаться, Кристабель расплакалась.

– Кристабель Соренсен, мы никуда не поедем, пока ты не скажешь мне правду. – Она ощутила, как на голову ей легла отцовская рука. – Ну, не плачь. Я люблю тебя, но хочу все знать. Тебе станет намного легче, если ты скажешь правду.

Кристабель подумала о забавном мистере Селларсе и о том, каким несчастным он сегодня выглядел. Но папа сидел совсем рядом, а учитель в воскресной школе всегда говорил, что врать грешно и что лгуны попадут в ад и там сгорят. Она глубоко вздохнула и вытерла нос и верхнюю губу. Лицо у нее было мокрое и несчастное.

– Я… ходила к…

– Да? – Отец был такой рослый, что касался головой крыши машины. Большой, как монстр.

– К этой… тете.

– Какой еще тете? О чем ты, Кристабель?

Это была такая большая ложь – и такая скверная, – что девочка едва ее выговорила, и ей пришлось снова набрать воздуха.

– У н-н-нее… собака. И она разрешает мне с ней играть. Ее зовут М-М-Мистер. Мама говорит, что я не могу иметь собаку, а мне очень, очень хочется. И я боялась, что ты запретишь мне туда ходить.

Она так удивилась, услышав, как с ее губ сорвалась столь жуткая и столь большая ложь, что разревелась пуще прежнего. Папа так упорно на нее смотрел, что Кристабель пришлось отвернуться. Отец снова взял ее за подбородок и нежно повернул голову.

– Это правда?

– Клянусь, папочка. – Она шмыгала и шмыгала, пока не перестала реветь, но из носа все еще текло. – Это правда.

Отец выпрямился и тронул машину с места.

– Что ж, я очень на тебя сердит, Кристабель. Ты ведь знаешь, что всегда должна нам говорить, куда идешь, даже на Базе. И никогда, никогда не смей мне больше лгать. Поняла?

Кристабель снова вытерла нос. Рукав стал влажным и липким.

– Поняла.

– Собака. – Он свернул на Уиндикотт. – Подумать только! Кстати, как эту тетю зовут?

– Не… знаю. Она взрослая. Старая, как мама.

Отец рассмеялся.

– Пожалуй, это я маме пересказывать не стану. – Его лицо снова стало хмурым. – Ладно, шлепать я тебя не буду, потому что ты все же сказала мне правду, а это самое главное. Но начала ты с вранья, да еще ушла, не сказав куда. Так что, когда мы вернемся из Коннектикута, посидишь немного дома. Недельку или две. А это значит, из дома ни ногой – ни к Порции поиграть, ни к другим девочкам, ни к тете с собакой по кличке Мистер. Так будет честно?

Кристабель переполняли разные чувства: и страх, словно надо спрыгнуть с высокой доски, и живот сводило, и еще возбуждение – ведь ей удалось сохранить секрет. В голове и внутри у нее все смешалось. Она снова шмыгнула и вытерла глаза.

– Да, папа. Честно.

Сердце забилось чаще. Песчаная буря, быстро пронесшаяся над пустыней, уже стихала, и сквозь поднятую умирающим ветром пыль он видел приземистые очертания большого храма.

Он был огромен и странно невысок – частокол колонн, напоминающий улыбку на бескрайнем мертвом лице пустыни. Осирис сам сотворил его облик, и тот, очевидно, устраивал Другого. То был его десятый визит сюда, а храм за это время не изменился.

Большая барка Осириса медленно дрейфовала к причалу. Фигуры в развевающихся белоснежных одеяниях, чьи лица закрывали белые муслиновые маски, подхватили брошенный капитаном канат и подтянули барку к берегу. По обе стороны дороги возникли столь же безликие музыканты, пощипывающие струны арф и дующие в флейты.

Осирис махнул рукой. Появилась дюжина мускулистых рабов-нубийцев – в одних набедренных повязках, темные, как кожица виноградины, и уже вспотевшие от пустынной жары. Молча склонившись, они подняли золотые носилки бога и направились по дороге к храму.

Осирис закрыл глаза и под мерное покачивание носилок погрузился в размышления. У него имелось несколько вопросов, но он не знал, сколько из них сумеет задать, поэтому решил заранее отобрать самые важные. Музыканты играли и пели, негромко бормоча гимны, воспевающие величие Эннеады и особенно их властелина.

Он открыл глаза. Массивный храм по мере приближения словно вырастал из пустыни, вытягиваясь вширь до самого горизонта. Осирис почти ощущал близость его обитателя… его пленника. Действительно ли причина крылась в предвидении и знакомости привычного процесса, или же Другой и в самом деле способен заставить себя почувствовать сквозь стены, которым полагается быть непроницаемым? Такая мысль Осирису не понравилась.

Носильщики медленно шли по рампе, плавно поднимающейся на такую высоту, что даже великая река казалась отсюда мутно-коричневой лентой. Нубийцы негромко стонали – мелочь, но Осирис был мастером деталей, и его радовало столь точное сходство с реальностью. Разумеется, носильщики были лишь марионетками и ничего на самом деле не несли. В любом случае они не станут стонать по собственной инициативе, равно как не попросят переместить их в другую симуляцию.

Рабы с носилками прошли сквозь величественный дверной проем в наполненный прохладными тенями зал с высокими колоннами по периметру. Здесь все было выкрашено в белый цвет и исписано словами заклинаний, предназначенных для умиротворения обитателя храма. На полу лежала распростертая фигура, и этот человек не поднял глаз даже тогда, когда музыка, все увеличивая темп, достигла крещендо и смолкла. Осирис улыбнулся. Верховный жрец был персоной реальной, то есть гражданином. Бог выбирал его очень тщательно, но отнюдь не за актерские способности, и Осирис был рад убедиться, что тот не забыл о должном уважении.