Музыка грязи - Уинтон Тим. Страница 41

Через пару часов он поднимается и благодарит их, желает им хорошего путешествия на север. Пожилая пара восхваляет широкую равнину Кимберли перед ними, а он стоит и пятится от них дюйм за дюймом.

– Этот штат, – говорит Хорри, – он как Техас. Только он большой.

Фокс смеется и пользуется моментом.

…В ту ночь он с головы до ног обмазывается репеллентом и лежит в спальнике, глядя на звезды и слушая, как прилив наполняет залив. Перед глазами у него все еще полыхают огни, но недостаточно ярко, чтобы он не смог заснуть. На рассвете он видит кенгуру-валлаби, наблюдающего за ним из поросли, – яркие глаза, настороженные уши. Птичья песнь несется с хребта, высокая и веселая, как шум детской площадки. Кенгуру неясным пятном шарахается прочь, как только он начинает шевелиться.

Когда котелок подогревается на огне, Фокс забирается на скалы, туда, откуда ушел прилив. Известняковые колонны мыса текут струйками и сочатся. Плоским камнем он раскалывает несколько устриц и высасывает мясо и жидкость. Он идет в сторону моря через лужицы и ямки, которые оставил прилив. На расстоянии мили от берега море становится страннейшего молочно-белого цвета.

В одной прозрачной лужице он тянется за роскошным камнем с голубыми пятнами, но отдергивает руку, когда пятна начинают шевелиться. Голубые пятна превращаются в желтые мазки. Камень открывает глаз, и – черт! – Фокс отшатывается в ужасе. Осьминог, и не просто осьминог, а полосатый. И он чуть не прикоснулся к нему. Его укус убил бы Фокса, прежде чем он смог бы дойти до лагеря. Полное нервное отключение. Прошло.

Он спешит обратно к костру, делает чай и съедает пару батончиков мюсли. Его беспокоит девушка. Нора. Он думает, что он мог бы еще сделать.

Он начинает собираться, когда его зовет Хорри.

– Ты ведь в Брум, так?

– Да, – говорит Фокс. – Он на моем пути.

– Поехали с нами. Я и не понял, что ты идешь пешком. Мы уезжаем после обеда. Я хочу порыбачить в прилив. Любишь рыбачить?

Фокс кивает. Он думает об этом. Он хочет уйти прямо сейчас, но к тому моменту, когда он дойдет до шоссе и прождет там час под жалящим солнцем, они как раз и подъедут. Он вытягивает свою холщовую шляпу и соглашается.

Они с Хорри рыбачат в приливе, в поднимающейся жаре. Влажно. Воздух похож на бульон. Фокс забрасывает одолженную удочку. Он забрасывает крючок в облачную бирюзовую волну у скал.

– Есть заветная мечта? – спрашивает Хорри. Фокс не очень искренне качает головой.

– Я тоже думал, что у меня нет, – говорит старик. – Кроме как разве поймать ту барамунди на пятьдесят фунтов, за которой на север приезжает каждый мужчина. Везде я бывал. Моряк торгового флота.

– Я видел наколки, – бормочет Фокс.

– Но заветные мечты как-то сами на тебя наседают. Ты, может, догадался насчет Бесси. Почему она почти не встает. Сокращение, а? Придает тебе новый вид.

Фокс заканчивает тащить леску и зажимает крючок в руке. Он непонимающе смотрит на старика.

– Ты знаешь, о чем я, приятель?

– Нет, – признается он.

– Она уже на пути туда, сынок. Рак кишки. Это вроде как вышло из моды.

– О Господи!

– Я мечусь туда-сюда, хватаю всякую таблетку и яд, который они ей дают, но она и не собирается дать судьбе понять, что она сдалась. Ты знаешь, в ореоле славы. Она романтик. Ей хочется драмы. Хочется ей заехать прямо в сердце бури, вроде того. Что-то большое. Циклоны, закаты, красные реки в две мили шириной. Деревья, с которых свисают машины. Она хочет уплыть на край земли.

– Господи, Хоррй.

– Мне раз сказал русский парень. Сказал, что все мы умираем. Но вполне можно умереть с музыкой. Уйти красиво. Понимаешь, о чем я? Она хочет большой музыки, Лю. И на севере все это есть. Кимберли, приятель. Большая погода, большая рыба, большие расстояния – крупнее, чем в жизни. И вот моя мечта. Доставить ее туда. Потешить ее гордость. Просто уехать туда, что бы там ни было, что бы ни случилось.

Фокс может только кивнуть.

– Ты ей понравился. Стихи и все такое. Только я прошу… понимания.

– Конечно.

– Она меня многому научила, да. Больше о музыке, чем о поэзии. Но я рад, что она может поговорить с тобой о стихах. Тебе нравится музыка, Лю?

– Ну…

– Приятель, эти русские!

– Русские?

– Похоже, клев кончился. Что, подхватываемся?

…По шоссе №1 они едут медленно. Старый «Ниссан-Пэтрол» – это ревущая жестянка. Он вздрагивает и трясется на укороченной колесной базе, его подвеска почти совсем разболталась, и с прицепом позади он не может ехать на высшей передаче даже по бесконечной плоской равнине. Бесс болтает о звериных инстинктах, о птицах и рыбах, о муравьях и об их коллективном сознании. Они слышат, как думают другие, говорит она. Я верю в это. Стайка рыб поворачивается, как один организм. Да, и стайка воробьев. Они резонируют. И мы тоже. Фокс думает о тех термитниках. И да, он видел, как стая рыб ведет себя как одно живое существо. Тысячу раз. Но у Хорри на крохотной магнитоле играет Прокофьев или еще что-то, такое же жуткое. От этого у Фокса сжимаются зубы, и он с трудом слышит, что говорит Бесс. Бесс заставляет его подумать о своей матери. Она была менее сдержанна, и не такая красивая, какой он ее помнит, но кажется, что Бесс ищет связи между вещами, а не пропасти. Самое яркое воспоминание о матери, кроме исходившего от нее аромата ванили, – это то, что она воспринимала мир священным, соединенным, смешанным. Но он не может додумать эту мысль со всеми этими разговорами. И – Господи! – эта вгрызающаяся в него музыка. Когда старый грузовичок перегревается, ему это представляется милостью Божьей. Хорри обнаруживает, что у них порвался ремень вентилятора, и Фокс помогает ему закрепить разодранные половинки. Снаружи стоит потрясающая жара, которая, как кажется, усиливается с каждой милей. Пока в сиянии над головами протяжно зовут вороны, Фокс с Хорри наполняют радиатор. Когда они возвращаются в машину, Бесс просит Баха. Фокс узнает мелодию старого гимна – и как же она ест его! Он видит себя самого, мальчика в коротковатой пижаме, на веранде. Запах горящих противомоскитных бухт. Он хочет только, чтобы музыка кончилась, прежде чем измучит его окончательно.

Бесс прикладывает платок к лицу.

Вскоре «Пэтрол» снова перегревается, и Хорри приходится выключить кондиционер, чтобы старичок мог ехать. Он решает, что его старый приятель Шостакович – как раз то, что нужно.

– Квинтет для фортепьяно! – орет он. – Большая музыка!

Фокс откидывается поближе к багажному отделению, изнемогая. Музыка такая зазубренная и навязчивая, и он меньше всего на свете хочет слышать ее, черт возьми, но взрывы струнных и фортепьяно суровы и неутешительны, как равнина розовой грязи снаружи, все эти тонкие, чахлые акации и красная земля.

Их обгоняют в порывах ветра машины и автомобильные поезда. Грязь цвета еды. Музыка, кажется, сдирает с него кожу. Фокс не может позволить, чтобы это продолжалось. Ему нужно укрыться, а не раздеться. С той ужасной ночи, в которой все, казалось, распалось на серию прыгающих, неясных моментов, и все были мертвы так неожиданно, и он хотел только, чтобы его оставили в покое, и музыка такая чертова задира, – с той самой ночи не может быть ничего хуже этой музыки; она в конце концов раздерет его на куски. Его просто не хватает, чтобы вынести все это.

Бесс теперь корчится от боли. Хорри тормозит. Она ковыляет в заросли акаций, но растительности недостаточно, чтобы скрыть ее, и поэтому старик идет за нею и держит покрывало. Фокс отворачивается, изнемогает. Бесс возвращается в хорошем настроении, как у молоденькой девчонки, но ясно, что она скрывает расстройство и боль.

– Как у тебя с географией, Лю? Ну-ка мысленно проведи линию на восток прямо из этой точки. Через всю страну. И назови все, что встретится тебе по пути.

Фокс пожимает плечами.

Бесс выпаливает:

– Большая Песчаная пустыня, пустыня Танами, Теннант-Крик, плато Баркли, гора Иза, Чартерс-Тауэрс, все, что лежит между нами и Большим Барьерным рифом.