Заложники обмана - Уивер Майкл. Страница 1

Майкл Уивер

Заложники обмана

Глава 1

В свои тридцать восемь Джьянни Гарецки впервые в жизни надел не взятый напрокат, а собственный смокинг на устроенный в его честь большой вечерний прием в музее искусств “Метрополитен”.

Утонченные, изысканно одетые мужчины и женщины улыбались ему, и он улыбался в ответ, хотя знаком был с немногими. Однако при столь торжественных обстоятельствах улыбки не считались неуместными. Как говорила его мать, улыбка требует гораздо меньше усилий, чем нахмуренные брови.

Правда, в устах его матери слова эти, произносимые на присущем только ей особенно лирическом итальянском, звучали гораздо приятнее. Но смысл оставался тот же.

Гвоздем программы вечера считалась ретроспектива некоторых ранних работ Джьянни плюс первый публичный показ его последней картины “Одинокий”. Ведущий художественный критик уже оценил полотно как выдающийся урбанистический пейзаж, в котором воплотилось столь присущее Джьянни великолепное и могучее поэтическое воображение.

На самого Джьянни вся эта шумиха не производила особого впечатления. Он слишком хорошо помнил, как десять лет назад тот же великий знаток называл его наивным рисовальщиком картинок для коробок конфет, лишенным истинно интеллектуальных идеалов в искусстве и подлинно творческой силы.

Пожалуй, чересчур преувеличенно даже для суждения эксперта.

Официант принес Джьянни новую порцию спиртного, и он продолжил свое медленное движение сквозь толпу. Хранитель музея уже познакомил его со всеми, кто что-то значил для финансового и общественного положения “Метрополитен”, художник обменялся с каждым рукопожатиями и любезностями. Теперь было достаточно просто улыбнуться, проходя мимо, и не слушать, как его имя произносят неправильно – с твердым “дж”.

Чуть позже десяти он увидел, как в ротонду вошел Дон Карло Донатти.

Дон держался с обычным для него большим достоинством – выхоленный, безупречно одетый мужчина среднего роста и сложения с выступающей нижней челюстью и прямой осанкой, свидетельствующей о врожденной силе.

Позади Донатти художник заметил троих сопровождающих – незнакомых ему гладко прилизанных молодых людей, одетых, как и дон, в моднейшие смокинги. Они не проследовали за Донатти в центр ротонды, но остались у входа и незаметно для окружающих наблюдали за тем, как босс продвигается по мраморному полу.

Джьянни поспешил дону навстречу. Он, разумеется, послал ему приглашение, но просто в знак уважения и добрых чувств. Зная его высокое положение и постоянную занятость делами, Джьянни никак не ожидал, что тот явится на прием. Знал он и то, как редко Донатти принимает участие в подобных пышных церемониях, и теперь, увидев его, был искренне тронут.

– Дон Донатти, – сказал он, – вы оказали мне честь.

Они обнялись, и Джьянни ощутил твердые мускулы под плотной тканью вечернего пиджака дона. Он знал Донатти с самого своего раннего детства и при встречах неизменно испытывал удивление от того, каким молодым и сильным оставался дон, как ярко блестели у него глаза. Донатти поцеловал его в обе щеки.

– Это ты оказываешь мне честь, Джьянни. Думаешь, я пропустил бы такой случай? – Он засмеялся. – Лежи я в гробу, и то заставил бы принести меня сюда.

– Не стоит так говорить даже в шутку, крестный отец.

Джьянни проводил Донатти к маленькому угловому столику и подумал при этом, насколько легко ему вернуться к прошлому. Почти стилизованный ритуал традиционного почтения, подчеркнутое употребление обращения “крестный отец”, предписанного обычаем, внезапный прилив тепла, от которого он почувствовал себя далеко не таким одиноким, каким был всего несколько минут назад. Отец воспитывал Джьянни в еврейском духе, но жизнь его определили чисто сицилийские принципы и наставления его матери. Так же, как и жизнь отца. В конце концов, из-за этих принципов и погибли его родители.

За столом Дон Донатти достал свои очки и тщательно протер их носовым платком. Надел очки и внимательно оглядел элегантное окружение. Потом наклонился вперед и стал рассматривать собрание ярко освещенных живописных полотен.

Джьянни Гарецки следовал взглядом за ним.

Все это разрозненные частицы меня самого.

И тем не менее в них заключено нечто поразительное. Это сделал я? Особая ловкость рук. Ты останавливаешься перед совершенно чистым куском холста, наносишь на него краски – и пошло-поехало! Новый мир. И весь он твой. Ты видишь то, что хочешь видеть. Происходит то, что ты хочешь, чтобы происходило. Это пугает… Бывало, что кисть начинала дрожать в руке, затуманивало глаза, желудок сжимало спазмой. Кем он мнил себя? Богом? Если не Богом, то по крайней мере волшебником.

Донатти кивнул, как бы подводя итог тому, что он увидел:

– Как это плохо, Джьянни.

Джьянни уставился на него.

– Как плохо, что они не могут быть с тобой нынче вечером, – негромко и мягко продолжал Донатти.

Художник молчал. “Они” – это его мать, его отец и его жена. Родители убиты много лет назад, ему тогда еще не было семнадцати. Его жена Тереза умерла от рака совсем недавно. В этот вечер он особенно остро ощущал, как ему ее не хватает.

Дон понимает это лучше, чем кто бы то ни было. Какое значение имеют все почести, если нет тех, кого ты любил и с кем мог разделить их?

Официант принес шампанское и наполнил бокалы. Дон и Джьянни сидели молча, пока он не ушел. Донатти спокойно смотрел на художника.

– Это бывает, Джьянни. Время от времени мы теряем тех, кто был для нас опорой. Тогда нам нужен друг. И вот я здесь.

Дон потянулся за бокалом с шампанским и поднес его к губам. Глаза у него глядели серьезно и даже строго.

– Друг не только на один вечер.

Джьянни молчал.

…Теряем тех, кто был для нас опорой.

Трудно сказать точнее.

Как долго Тереза была опорой для него? Семнадцать лет? Восемнадцать? Почти половину его жизни. Она подбадривала его, когда он падал духом, внушала ему, что он лучше, чем есть на самом деле, приходила в дикий восторг от его малейших успехов.

Его единственная любовь.

Обретет ли он когда-нибудь другую? Джьянни сомневался в этом. Он понимал, что со временем все проходит, даже горе. Но он не имел ни малейшего представления, что придет на смену горю. Здесь, сейчас, в этот особенный вечер, облик Терезы, который он носил в себе как талисман, казался удивительно ясным. Он видел ее блестящие волосы, разметавшиеся на подушке в свете наступающего утра; ее рот, такой чувствительный ко всему, что предлагала ей жизнь; изящный кончик носа, который будто бы улавливал малейшее движение воздуха; большие сияющие глаза – цвету их он никогда не уставал удивляться.

Потом его мысли обратились к худшему, к тому, что он почти не мог вынести и тем не менее хранил в себе как некий трагический дар, который боялся утратить. Он помнил ее, какой она стала перед смертью, – с поредевшими и тусклыми волосами, исхудавшую, его любовь, глядящую на него с той же самой подушки и напрягающую все силы, чтобы улыбнуться ему. Помоги ей Боже, она всегда находила эти силы.

У его жены была способность говорить такие слова, которые он не мог ни с чем сравнить, слова невероятно экстравагантные; в его устах они показались бы просто глупыми, но у нее они звучали будто так и надо, только так. Она утверждала, например, что он и она были предназначены друг другу с начала времен… что его прикосновения лишают ее возможности дышать… что чем глубже он входит в нее, тем он ближе к Богу, она в этом уверена…