Таверна трех обезьян - Бас Хуан. Страница 45

Цыгана выпустили из тюрьмы за недостатком улик, и он никогда больше не возвращался в «Плэйере» Однако заведение стояло опечатанным в течение шести месяцев; потом дело замяли — Дерьмолап потянул за нужные ниточки с помощью денег сеньоры Трини в понятно каком департаменте на Виа Лайетана.

Наша партия продолжалась. Через два круга я ухитрился компенсировать потери на хорошей сдаче в открытую, когда ко мне пришла пара тузов.

Мне кажется, все так паршиво обернулось не только из-за жары: положение усугубило и то, что Дерьмолап той ночью капитально прикладывался к бутылке, накачиваясь коньяком «Маскаро» с равномерным ускорением… Это, равно как и сдача, когда он играл против Лупаса.

Сдавала сеньора Трини, в открытую. Мы договорились, что каждый получает по пять карт, по одной за раз, со ставкой в тысячу монет перед началом очередного круга; одна карта у нас оставалась картинкой вниз. По окончании сдачи как будто выигрывал Дерьмолап с парой королей. Единственным, у кого тоже подобралась мало-мальски стоящая комбинация, оказался Лупас, но у него была пара десяток. Первым делал ставку Дерьмолап. Твердо уверенный в своих силах он поставил десять тысяч. Все остальные пасовали. Лупас задумался: помимо пары у него имелись туз и двойка. На руки уже сдали второго туза, каре ему не светило, зато он мог надеяться на тройку десяток или две пары — с двойкой. Над этим следовало бы поразмыслить и Дерьмолапу, хотя бы после того, как Лупас раскошелился на десять тысяч и поднял ставку до двадцати.

Деньги у Лупаса кончались: недавно он выложил на стол, вытащив из носка, последнюю пачку банкнот, аккуратно перетянутую резинкой. Если бы Дерьмолап почуял подвох, этот розыгрыш остался бы всего лишь очередной сдачей в нашей ночной партии.

В покере, чтобы оставить других на бобах, не надо, стремясь выиграть любой ценой, ставить при каждой сдаче, выгоднее проигрывать — минимальное количество раз, конечно. Следует непременно воздерживаться от крупных ставок, когда анализ расклада не дает ясного понимания шансов на выигрыш. Большой куш срывается в тех редких конкретных случаях, когда удается раскрутить на высокие ставки партнеров, у которых на руках тоже очень хорошие карты, при условии, что вы твердо уверены — ваша рука останется лучшей, даже если удача внезапно изменит вам, что так часто случается в азартных играх.

Две другие открытые карты Дерьмолапа были валет и дама. На сдаче показывался второй валет, но ни дамы, ни короля не выпадало: вероятность составить тройку или две пары была высока. Этими соображениями Дерьмолап немедленно громогласно поделился: он поклялся, что разделает противника вчистую, одни очки останутся.

Лупас спокойно закурил тонкую черную сигару и с вызовом посоветовал положить в банк двадцать бумажек вместо того, чтобы звонить попусту, если ему все ясно. Дерьмолап подтвердил, будто нутром чует, что пятая карта, которую Лупас пока не вскрыл, наверняка не туз. Он посмотрел на двадцать тысяч и добавил еще столько же.

Мы с Трини переглянулись, подумав одновременно об одном и том же. Даже Красотуля снял на миг солнечные очки, метнув на легавого острый осуждающий взгляд непривычных к свету пронырливых глазок. Дерьмолап только что совершил классическую ошибку новичка: он дал понять, что не располагает тройкой и боится двойной пары высшего достоинства, если темной картой противника окажется туз. Но ставки были сделаны, и, разумеется, никто не стал растолковывать ему прописные истины.

Лупас держался подчеркнуто невозмутимо и степенно, явно работая на публику: на это, насколько мне известно, обычно косо смотрят в заведениях рангом повыше, чем наше. В тот момент мне стало ясно как день, что его рука сильнейшая, но он изображает сомнение, дабы противник, уже попавшийся на удочку, заглотил не только наживку, но и поплавок. Существовала вероятность, что служивый тоже ломает комедию, а на самом деле держит в руках тройку, но подобное хитроумие противоречило его примитивной психологии.

Лупас уравнял ставку в двадцать тысяч и спросил у простака, сколько у того осталось денег. Дерьмолап раздраженно сосчитал банкноты и сообщил, что тридцать четыре тысячи: Лупас поставил прозвучавшую сумму, ровно тридцать четыре тысячи.

Дерьмолап сердито засопел и опрокинул рюмку одним махом. Он совершил вторую ошибку: не захотел смириться с тем, что уже проиграл, и бросить карты. Он поставил на кон все до последнего из-за того, что уже положил в банк слишком много, понадеявшись на призрачное везение, на то, что темная карта противника окажется двойкой. Уравняв ставку, он протянул ручищу, чтобы вскрыть пятую карту Лупаса: тот его не остановил. При виде туза, которого он опасался, Дерьмолап глухо выругался. Он без всякой необходимости показал и свою пятую, валета, верно затем, чтобы убедить всех, что и его комбинация была недурна. Двойные пары тузов и десяток против королей и валетов… таковы законы покера.

Загребая весь банк, Лупас тихонько насвистывал: для него это было самым сильным проявлением положительных эмоций. Дерьмолап вытер с лица обильно сочившийся пот платком, знававшим лучшие времена, встал и принялся поносить Лупаса. Тот в ответ сообщил, что больше не намерен тратить на него время. Дерьмолап сделал угрожающий жест, явно собираясь наброситься на слепца. Лупас напомнил ему, что тот сам просадил все до последнего дуро, потому что остолоп, и схватился за рукоять пистолета, втиснутого между солидным брюшком и брючным ремнем. Трини призвала его к порядку коротко и резко. Дерьмолап покинул кладовую, бормоча сквозь зубы, что вернется, как только найдет деньги.

— Разрази меня гром, если я это так оставлю…

Ожидая возвращения проигравшегося в пух и прах недоумка, мы продолжили партию вчетвером. В двух сдачах подряд я пасовал с жалкими парами и ввязался на третьей, втемную, с возможным стритом от дамы: восемь шансов достроить комбинацию, сверху и снизу, королем и восьмеркой. У меня оставались двадцать две тысячи, я проиграл десять. На сей раз с носом остался Лупас. Стопка банкнот перед Трини изрядно похудела: ни разу крупно не проиграв, она давно уже ничего и не выигрывала.

До сброса из игры вышел Красотуля. Нас осталось трое: мы уравняли банк, сделав минимальные ставки по тысяче с носа. Я прикупил одну карту и когда увидел ее, по моему позвоночнику словно потекли жаркие электрические импульсы: король, шикарный стрит.

Мое слово было первым. Очертя голову я поставил на радостях пять тысяч. Трини и Лупас сбросили по две карты: следовательно, оба имели по тройке. Могло получиться, что это тот самый случай, когда все яйца легли в одну корзину. Я опасался, что задрал ставку слишком высоко, и они пойдут на попятный, но вышло наоборот. Лупас уравнял пять и поднял еще на пять. Трини уравняла десять и тоже подняла на десять. Может, они решили, что у меня только двойная пара, которую легко бьют их более сильные тройки, или же они припасли кое-что покруче.

Мне полагалось внести в банк пятнадцать тысяч — столько же, сколько и за квартиру, а уже близился конец месяца. Я верил, что мой стрит сильнейший, и у них нет ничего выше тройки: так должно было быть, и я молился, чтобы так оно и было. Я отважился нырнуть, махнув на все рукой — мои три купюры по пять тысяч легли на середину стола. Лупас уравнял до десяти и поднял еще на тысячу, мой нищенский остаток: полагаю, он собирался оставить меня даже без денег на такси.

Правда, этот мелочный выпад в мой адрес взбеленил Трини, и она накинулась, полыхая негодованием, на своего престарелого жеребчика. Лупас стушевался перед ее вспышкой и пробурчал невнятные извинения. Трини решительно пересчитала оставшиеся деньги: сорок три тысячи. Уравняла тысячу, подняла на двадцать и дала мне еще двадцать, чтобы я не выбыл из игры, объявив мне, что если я возьму банк, то верну ей тотчас, а если это сделает он или она сама, то я ничего ей не должен.

Лупас запротестовал с предельной горячностью — — между нами, довольно слабенькой — какую он осмеливался проявить в спорах с Трини. Я до сих пор не знаю, чем объяснялось столь смиренное поведение престарелого альфонса с прежней женой — уважением, страхом или иными причинами. Он заныл, что нельзя передавать друг другу деньги в течение сдачи, таковы, мол, правила. Он обратился за поддержкой к Пепу, который изучал потолок, воздерживаясь от участия в сваре. Трини велела ему угомониться и произнесла затем загадочную фразу, явившуюся прологом странных закладов, которые вскоре были поставлены на кон.