Королеву играет свита - Успенская Светлана Александровна. Страница 63

Катя послушно идет за Русланом в сарай. Зачем? Она и сама того не знает. Она вся полна мыслями о Саше, она предвкушает свидание, которое сулит ей небывалое, недоступное в колонии счастье. Счастье, которого на воле не ценишь, которое там дается так просто и обыденно, как кусок хлеба. Здесь это счастье нужно завоевывать невероятными усилиями.

Руслан ступает осторожно, по-кошачьи. Она на секунду задерживается в дверях, тихо, как суслик, свистит и сильно толкает Катю в спину. Девушка летит вперед, не успевая сообразить, что происходит. Она только инстинктивно выставляет руки, чтобы сгруппироваться при падении. Кто-то подхватывает ее под мышки и с силой бросает оземь.

— Бей ее, суку! — слышен хриплый лай Руслана. Десятки кулаков набрасываются на нее, безжалостно валтузят под ребра, царапают острыми ногтями.

«Только не лицо!» — думает Катя и прикрывает лицо руками. Только бы не испортить внешность перед свиданием, только бы не это!

Но нападавшие, кажется, знают, о чем думает жертва. Ладони отдирают от лица, от умелого удара щекотная влажная струйка быстро-быстро сползает по щеке.

Во рту чувствуется сладко-соленый привкус крови. Что-то хрустит во рту под кулаком, наверное зубы…

— Вали ее, раздевай! — хрипит Руслан, и Катя с ужасом догадывается, что с ней собираются сделать.

Она брыкается, бьется, сучит ногами, но сильные руки разводят ее ноги в стороны, сдирают рейтузы, рвут платье, — Ого! — слышится чей-то стон. Наверное, она кому-то попала сапогом в чувствительное место. — Дерется, сука!

— Вот тебе, вот! — Жадные, безжалостные пальцы раздирают одежду. Грудь вырывается на волю из разорванного платья.

Силы для сопротивления на исходе, и какое-то странное безразличие, предвестие смерти, внезапно наваливается на нее.

— Где бутылка? — хрипит Руслан. — Щас мы ей покажем. Будет знать, как…

Что-то холодное вползает внутрь, разрывая живот. Черная пелена наваливается со всех сторон…

Слава Богу, сознание оставляет ее.

Покинув бесчувственную жертву, быстрые тени выскальзывают из сарая и, воровато оглядываясь, смешиваются с толпой заключенных, спешащих на ужин…

— Где Сорокина? Сорокина где?

Дежурные мечутся по отряду. Забегают в другие бараки, в столовку, в баню, в библиотеку, в корпус администрации. Конвойный на вышке пожимает плечами — никого не видел. Если побега нет, то где она?

— Где она? — Бекасова в папахе четко печатает шаг перед строем.

Никто не знает. А кто и знает, тот ничего не скажет.

Ее находят уже после отбоя, всю в крови. Везут в санчасть.

Заключенные взбудоражены, слухи передаются из отряда в отряд. Все знают, чьих рук это дело, но никто не скажет начальству. Куруху ждет такая же участь, как и растерзанную жертву.

Руслан ходит гоголем, свысока посматривая на свой гарем. Если кто будет высказывать пренебрежение, говорит ее взгляд, то сами видите, что будет.

На следующий день, как договорено, приезжает Саша. Он тщетно выглядывает в толпе знакомое лицо, уже успевшее стать родным и близким. Аля ему сочувственно шепчет, что Катя в больнице. В глазах у нее набухли испуганные слезы.

Руслан вертится поблизости от ошеломленного Саши и вызывающе сплевывает сквозь зубы:

— Будет еще наших баб портить!

Саша в колонии больше не появляется, его переводят куда-то в Удмуртию.

Значит, начальству все же стало известно кое-что о происшедшем, кто-то донес.

Все думают на Катю.

А Катя все еще в больнице. Перед самой ее выпиской Руслана и еще нескольких дружественных ей «коблов», особо агрессивных и особо опасных, вызывают к начальству. В отряд Руслан больше не возвращается.

Говорят, что ее тоже переводят в другую колонию.

— К мужикам бы ее! На мужской общак кинуть! — слышны возмущенные возгласы. Но громко протестовать все боятся. «Коблы» — страшная, безжалостная сила.

Руслан рыдает при отправке. Ей так нравится эта колония, здесь она оставляет свою любимую, ту самую краснеющую девочку, которая сочиняла стихи.

Здесь она в авторитете, здесь ее все боятся — значит, уважают.

— Сорокина — куруха! — зло выкрикивает Руслан своим подружкам, забираясь в машину. — Отомстите за меня!

«Автозак» трогается в путь. Слышны рыдания в толпе провожающих. Это в голос плачет та самая девочка, которая на Новый год так звонко и красиво читала свои жалостные стихи. Катя очнулась в санчасти и поразилась — как хорошо! Чисто, светло, тихо. И легкий запах лекарств. И покой, белый больничный покой.

Слабо, точно сцена из забытого фильма, вспоминается режущий свет бестеневых ламп, запах нашатыря, колющая боль, когда ее обкалывали новокаином и накладывали швы на промежность…

Ничего страшного, главное, что она еще жива!

— Сорокина! — В палату входит начальница Бекасова. Фуражка ее серебрится каплями — значит, на улице дождь, ласковый майский дождь. Он вымоет дочиста листву и траву, и мир станет еще краше.

— Здравствуйте, гражданка начальница! — Катя слабо улыбается, приподнимаясь на подушке. Ее лицо ужасно. Вместо него — сплошная багровая масса с синюшным отливом, заплывшие глаза, провал вместо передних зубов, черные запекшиеся губы.

Философ Бекасова мрачно качает головой, присаживаясь на край постели.

— Кто тебя так уделал, знаешь? Катя еле заметно качает головой.

— Нет, — отвечает она чуть слышно, — там было темно.

— Это Русланова. С ней еще были Бикмурзина, Храпко, Крутикова — нам все известно, — настаивает начальница, — да?

Ей нужно только подтверждение. Ничего больше.

— Не знаю, — отвечает Катя. — Было очень, очень темно.

Нет худа без добра. После больнички Кате запретили поднимать тяжести и перевели в ларек, заведовать продуктами. Работа легкая, приятная, выгодная. Ты — кому-нибудь из девочек апельсинчик, а они тебе — стакан молока, ты печенья припасешь — а библиотекарша тебе за это «Консуэло» почитать даст.

Алевтина часто заходит в ларек, завидует ее легкой работе. После случая с Катей она потеряла свое выгодное место заведующей баней и ее перевели на фабрику.

В ларьке не очень много работы. Товаров мало. И на воле, в магазинах не больно-то разживешься продуктами, откуда ж им здесь взяться? Ассортимент обычен: маринованные помидоры в трехлитровых банках, рыбные консервы. Иногда к празднику могут подбросить несколько килограммов зеленоватых апельсинов. И хотя зэчки не очень богаты (на счет набегает каждый день копеек тридцать, за вычетом еды, алиментов и отчислений в карман государства), за дорогими апельсинами выстраивается очередь. Витаминов-то всем хочется, даже если они дорогие, по два с полтиной.

Из непродовольственных товаров в ларьке имеются только сатиновые халаты в безобразных разлапистых розах да голубые панталоны с начесом пятьдесят шестого размера. Даже расческу или зубную щетку купить проблема, не говоря уже о душистом мыле «Огни Москвы» или о косметике.

А на улице хорошо — теплынь! Солнышко ласково заглядывает в окна, птички щебечут, как оголтелые. Толстый кот Мурзик вальяжно разлегся на солнцепеке, греется.

— Киса, киса, — гладит его Катя, присев на корточки.

Кот щурит на нее один глаз и улыбается в усы. Он все знает, все понимает.

— Сорокина, почему здесь животное?

Это не умная начальница-философ, а ее тупая заместительница Петра, сделавшая карьеру «давиловкой», неумеренными притеснениями заключенных. Петру все боятся.

Перечить ей опасно.

Катя вытягивается в струнку и говорит просительным тоном:

— Пусть он здесь побудет, а, Вера Григорьевна? Ну он же вреда не принесет.

— Неизвестно, чем вы здесь с ним занимаетесь, — бурчит Петра и, схватив животное наперевес, уносит. Кот протестующе орет, но куда там!

— Вот больная! — вздыхает Катя, обращаясь к вольняшке, вольнонаемной продавщице ларька. — И чем мы здесь с ним можем заниматься?

Вольняшка хорошо осведомлена как о нравах зоны, так и о заскоках здешнего начальства.

— Это старая история, — смеясь, объясняет она. — Петра как-то написала доклад в Москву об опасности содержания животных вместе с заключенными. Будто бы такое содержание ведет к зоофилии.