Королеву играет свита - Успенская Светлана Александровна. Страница 8

В аэропорту, в зале отлета пассажиров. Макс еще раз попытался облобызать иностранца. Брезгливый Бову еле-еле увернулся от мокрых мягких губ.

Он сдерживал себя только во имя будущего сотрудничества.

Вечером Макс как ни в чем не бывало явился в доме Тарабриных.

— Вы слышали, Ниночка Николаевна, западники, гнусные шакалы, собираются издать книги Ивана Сергеевича, — поведал он ей. — Вот гниды! Так и норовят надуть советского человека. Обещают золотые горы, а в конце концов опять ничего не заплатят.

— Правда хотят издавать? — обрадовалась Нина Николаевна и возбужденно сжала руки. — Ох, хоть бы издали! Ирочке нужно пальто на зиму, Даше ботинки, она так быстро растет! А денег совсем нет…

Макс медленно полез рукой во внутренний карман и нехотя выложил на стол новехонькую сторублевку.

— Вот, возьмите, — сконфуженно потупился он. — У меня сейчас деньги есть, так что отдадите когда сможете… Я гонорар получил. У Герасимова в фильме сыграл казака, который выглядывает из-за куста сирени. Говорят, неплохо получилось, талантливо.

— Макс, ты — мой единственный друг! — с чувством произнесла вдова, смущенно принимая сторублевку. — Если бы не ты…

Макс скромно опустил глаза. Отчего-то на сей раз он не стал бормотать комплименты и называть вдову благодетельницей, а лишь смущенно промямлил:

— Поздно уже, почти час ночи… На метро я уже опоздал.

— Конечно, Макс, милый, оставайся, — улыбнулась Нина Николаевна, угадав причину его смущения. — Я постелю тебе в кабинете Вани.

— Спасибо, — просиял Руденко. — Мне там очень, очень удобно!

И опять до утра горела розовая лампа, и опять по стене плыли, расплывались темные лохматые тени…

Глава 2

Широкой публике Иван Тарабрин был известен больше как режиссер и актер, чем как удачливый литератор. Сначала он запомнился зрителю, играя в фильмах простых, немудрящих людей с открытой и честной душой, затем приобрел известность в качестве режиссера замечательных лент о деревенской жизни и лишь в преклонные лета прославился как писатель. Натура одаренная и щедрая, он был таким же колючим, неуступчивым и неровным, как вся его жизнь. Характер у него был скрытный и ершистый, однако он легко сходился с людьми, если чувствовал в них простоту и естественность.

Иван родился в Сибири, в глухой деревне, рано потерял отца и рано начал работать. Он много скитался по стране, вкалывал на торфоразработках и на золотых приисках, трудился чернорабочим, грузчиком, матросил и даже учительствовал пару месяцев в глухой таежной деревне, пока наконец не понял, что его призвание — кино.

Это произошло в обшарпанном деревенском клубе на торфоразработках в Ленинградской области, где он вкалывал, чтобы послать деньги матери. Показывали «Большую судьбу маленького человека».

В зале пахло перегаром и кожаными сапогами, рабочие лузгали семечки, но Иван ничего этого не замечал. Он смотрел на экран, и по лицу градом катились слезы. Это были очистительные слезы, от которых на душе становилось легко и приятно. Ему казалось, что происходящее на белом полотне как будто было и в его собственной жизни. Для остальных зрителей в зале кино служило всего-навсего обычным субботним развлечением наряду с выпивкой и танцами.

«Интересная штука кино, — думал молодой торфоразработчик, выходя из душного клуба на воздух. — Оно заставляет людей плакать из-за других как будто из-за себя самого. А я ведь тоже знаю такую историю, от которой люди будут плакать. И я мог бы показать ее. И уж на моей картине в зале никто бы не лузгал семечки!»

На следующий день он взял расчет в конторе, купил билет в жесткий вагон и отправился поступать в институт кинематографии. Он мечтал снять историю, от которой обольются слезами даже грубые торфоразработчики.

Тарабрин появился в Москве летом пятьдесят пятого года. Он был одет по неписаной моде тех лет: прожженная папиросами телогрейка, из-под которой браво выглядывала тельняшка, на ногах — высокие сапоги, смазанные ваксой так густо, что издалека они казались хромовыми, брюки клеш, наследство морской биографии"

Он выглядел как зэк, выпущенный по амнистии, в то время их немало бродило по стране.

Явившись в приемную комиссию, Тарабрин наклонился к симпатичной девушке, сидевшей на приеме документов, и по-свойски подмигнул ей:

— Ну, красавица, где тут у вас записывают кино снимать?

«Красавица» испуганно вздохнула и пролепетала трогательно-розовыми, как у пупса, губками:

— Вам, наверное, в актеры нужно, это у другого стола.

Крестьянское происхождение и пролетарская биография Тарабрина пришлись ко двору, и вскоре его фамилия красовалась в списках абитуриентов.

Войдя на прослушивание, Иван расстегнул телогрейку (даже в жару он не расставался с ней, чтоб не сперли, — на торфоразработках, где было много бывших урок, это считалось обычным делом) и уселся на стул, самодовольно блестя начищенными сапогами.

— Ну что вы нам прочитаете? — спросил сухонький старичок профессорского вида, отчего-то показавшийся ему смутно знакомым.

— Я сюда пришел не читать, а кино снимать, — удивился Иван.

Комиссия заулыбалась.

— Вот как? — добродушно усмехнулся профессор и сделал карандашную пометку на бумаге. — Тогда вам нужно поступать не в актеры, а в режиссеры.

— А кто такие режиссеры?

— Режиссеры — это люди, которые снимают фильмы. — Да? — удивился Иван, поднимаясь. — А я думал, что просто собираются люди и договариваются, как будут снимать кино. Значит, не туда попал, извините. — И со смущенным полупоклоном он вышел за дверь.

Вскоре в приемной комиссии разразился скандал со стуками кулаком по столу и слезами. Кукольная девушка с розовыми губами плакала и божилась, что она сделала все как нужно, это абитуриент сам не знает, чего он хочет. Скандал замяли, документы настырного торфоразработчика переложили из одной папки в другую.

— А, это тот самый молодой человек, который хочет снимать кино, — улыбнулся председатель комиссии, увидев на стуле перед собой знакомую телогрейку. — Так о чем же будет ваш фильм?

Тарабрину почудилась в его словах насмешка, и он мрачно насупился.

— О людях, конечно. О чем еще можно снимать? Кому кино о коровах охота смотреть? Хотя, ежели рассудить, ведь можно и о корове так снять кино, что не оторвешься. Это ж как стихотворение. Можно про любовь написать так, что скулы от скуки сведет, а можно про корову так, что закачаешься. Как Есенин.

— Ну и как бы вы сняли фильм про корову? — полюбопытствовал старичок.

Тарабрин задумался, почесал небритую несколько дней щеку, хотел было от волнения высморкаться двумя пальцами в пол, но вовремя передумал. Он вспомнил, что платка у него нет, а об тельняшку пальцы вытирать — не так поймут. И начал негромким убедительным голосом:

— Вот представьте: раннее утро, корова в стойле ждет утренней дойки. На улице еще темно, морозно… А доярка не идет, она пьяная после вчерашнего… А коровушке тяжело, стонет она, зовет свою хозяйку, — вымя ведь у нее распирает, огнем палит. — Здесь будущий режиссер даже схватился за грудь, глаза его засветились неподдельной коровьей мукой.

Комиссия заулыбалась, подавляя спорадические смешки.

— А председатель комбикорма не дает, все налево частнику, своему куму, сплавляет, так что наша коровушка голодная. И вот смотрит она на стежку, заметенную снегом, над ней юный месяц висит, крупный, точно снегом начищенный, — и в глазах ее слеза, крупная, блестящая…

— Спасибо, спасибо, достаточно, — поспешно поблагодарил председатель комиссии, — а то мы сейчас расплачемся над вашей коровой. Вам бы, милый мой, в писатели идти, так вы нам проникновенно обо всем рассказываете, — посоветовал он.

— Я в режиссеры пришел наниматься, — обиженно надулся Тарабрин и с нарочитым равнодушием отвернулся к окну. Сердце его томительно билось.

Его приняли.

Вгиковская жизнь тех лет носила характерные признаки алкогольного угара. Все студенты пили и пили все, что горело. Считалось, что алкоголь так же необходим для творчества, как воздух для легких или еда для желудка. Чистую водку пили редко, на нее, как правило, не хватало денег, чаще употребляли дешевый портвейн или самодельную брагу из деревни. Пили вечером — чтобы захмелеть, утром — чтобы опохмелиться.