Дурак умер, да здравствует дурак! - Уэстлейк Дональд Эдвин. Страница 18

Последующие несколько часов я прожил в состоянии тихого ужаса.

Герти и впрямь умела чувствовать себя как дома. А я мог думать только о постели и гадать, где решила спать часть моего наследства. Хотя я не считал себя ханжой и, строго говоря, не был девственником (разве что почетным, поскольку мое воздержание уже слишком затянулось, и я, можно сказать, вновь обрел невинность), мысль о том, чтобы спустя несколько часов после знакомства (или даже спустя несколько месяцев) залечь в койку со стриптизеркой из «Канонирского клуба», повергала меня в оцепенение. С другой стороны, отказать женщине — тем более, обладающей такой безудержной силой, — дело очень трудное, и тут требуется тонкий подход, а у меня, черт возьми, нет никакого опыта по этой части.

Кроме того, Герти оказалась прирожденной стряпухой и приготовила обед, какого я не едал уже долгие годы, а то и сроду. Основу его составляли салат и отбивные с картошкой и брокколи, но многочисленные приправы превратили эту нехитрую снедь в манну небесную, которую я уплетал за обе щеки.

Чтобы не вкушать в молчании и отвлечься от своих страхов, за трапезой я спросил Герти, что она думает об убийстве дядюшки Мэтта и подозревает ли кого-нибудь в этом злодеянии.

— Никого, — был ответ. — Никто никого не видел, никто ничего не слышал. Меня тогда не было дома. Никаких свидетелей.

— Прошло почти две недели, — сказал я. — Полагаю, полиция в тупике?

— Легавые, — пренебрежительно ответила она и передернула плечами, словно говоря: «Чего ты от них хочешь?»

Я чувствовал, что обязан выказать интерес и участие по поводу смерти родственника, оставившего мне триста тысяч долларов, но не мог сосредоточиться на этой теме, пока Герти с жадностью уписывала отбивную. Тем не менее, мне удалось поддержать разговор, спросив:

— Как вы думаете, может, это дело рук человека, которого он кинул? Ну, месть и все такое.

— Мэтт ушел на покой много лет назад, — ответила Герти, набивая рот салатом.

— А если это кто-то из прошлого? — не унимался я. — Человек, который в конце концов настиг дядьку?

Она подняла руку, призывая меня к терпению, прожевала и проглотила салат, опустила руку и спросила:

— Ты имеешь в виду жертву мошенничества? Кого-нибудь, обманутого два десятка лет назад?

— Возможно, — ответил я.

— Забудь об этом, милок, — сказала Герти. — Если простофиля спохватится, пока ты поблизости, он еще может потревожить тебя. Но по прошествии времени — ни за что. Особенность олухов в том, что они — олухи.

Они просто идут домой и сокрушаются по поводу своей горькой доли. Олухи не выслеживают кидал и не мочат их.

Я почувствовал, что краснею. Она настолько точно обрисовала мне меня самого, что я оцарапал вилкой с картошкой верхнюю губу.

Тем временем Герти предалась воспоминаниям:

— Именно так всегда говорил профессор Килрой: «Олух, он и есть олух».

Это было его жизненное кредо.

— Какой профессор?

— Килрой. Многолетний деловой партнер Мэтта.

— А где он сейчас?

Герти передернула плечами.

— Ума не приложу. Может, в Бразилии. В чем дело? Тебе не нравится еда?

— спросила она, заметив, что я положил вилку.

— Я сыт. Все очень вкусно, но я уже наелся.

— Ну и едок, — презрительно бросила Герти. — И чего я, спрашивается, возилась?

На десерт она подала мне нектар, отдаленно напоминающий кофе, а потом я поплелся в гостиную и сел в свое кресло для чтения, где и провел следующий час, сонно переваривая пищу, вяло прогоняя прочь мысли о том, какие события ждут меня нынче ночью, и держа перед носом перевернутую вверх ногами утреннюю «Таймс».

Так я и сидел до четверти восьмого, пока передо мной снова не предстала Герти в своем черном пиджаке и с дорогой кожаной сумочкой на левой руке.

— Прогуляйся немного, — велела она. — Заодно проводишь меня до метро.

Я растерянно посмотрел на нее снизу вверх и спросил:

— Куда вы?

— Домой, — объявила Герти. — Думаешь, мне делать нечего, кроме как слоняться по твоей квартире?

И тут меня охватило такое чувство облегчения, что я едва не подбросил в воздух свою «Таймс». Я не гаркнул «гип-гип ура!» лишь из боязни обидеть Герти. Как-никак, новость и впрямь была приятная: все-таки Герти уходит.

Все-таки она считает своим домом какое-то другое место. Все-таки не собирается остаться здесь навеки, будто Бартлеби.

Я расплылся в улыбке и сказал:

— С удовольствием провожу вас, Герти.

После чего сложил газету, выбрался из кресла, накинул пиджак, и мы вышли из квартиры.

Шагая по тротуару рядом с Герти, я ощущал какое-то странное спокойствие, хотя, пока мы спускались по лестнице, я боялся, что на улице буду испытывать чувство неловкости. В дружелюбном молчании мы дошли до Восьмой авеню, а потом двинулись на север и добрались до Двадцать третьей улицы, где была станция подземки и где я с большим опозданием (вероятно, я уже упоминал о том, что слово «опоздание» как нельзя более емко выражает особенности моего жизненного пути) догадался предложить Герти денег на такси.

Ее реакция была мгновенной и слишком уж бурной. Прижав руку к сердцу (при таком бюсте это было нелегким делом), Герти притворилась, будто вот-вот упадет в обморок, и вскричала:

— Мот! Транжира! Только и знает, что сорить деньгами!

Но я уже научился правильно обращаться с ней и поспешно сказал:

— Конечно, если вам привычнее ездить подземкой...

В ответ она сунула в рот два пальца и издала свист, от которого, должно быть, задрожали стекла во всех домах Манхэттена, включая и здание ООН. Из потока машин тотчас вынырнуло такси и, пыхтя, остановилось перед нами.

Я вручил Герти доллар, и она взглянула на него так, словно впервые увидела денежку столь ничтожного достоинства, после чего с вялым омерзением произнесла:

— Слушай, широкая душа, я живу на Сто двенадцатой улице.

Немного смутившись, я присовокупил к первому доллару еще один и спросил:

— Этого достаточно?

— Хватит, хватит, — ответила Герти. — А то еще избалуешь меня.

Я придержал для нее дверцу и, когда Герти уселась в машину, спросил, склонившись к окошку: