Умножающий печаль - Вайнер Аркадий Александрович. Страница 3

Я посмотрел в прозрачные глаза Смаглия и спросил официально:

— Вам содержание протокола понятно? Тогда поедем домой, на родину…

Смаглий кивнул, задумался и вдруг громко запел старую песню Игоря Шаферана:

«О воздух родины — он особенный, не надышишься им…»

Я махнул на него рукой и повернулся к французам:

— Господа, арестованный Смаглий идентифицирован по имени, документам, внешности, соответствию возрасту, дактилоскопическим отпечаткам и описанию татуировок на теле. Ему объявлен состав инкриминируемых преступлений и сообщено о выдаче властям России. Прошу всех официальных лиц подписать протокол…

И пошла писать парижская губерния: сначала, естественно, французы — человек пять, потом консул Аверин, старший группы конвоя майор милиции Котов, а последним — я. И, словно дождавшись этого великого мига, радио объявило о завершении посадки на рейс «Париж — Москва».

Я спросил у старшего конвойного Котова:

— Наручники?

Милиционер достал из кармана и протянул мне наручники. Смаглий, с интересом следивший за нашими маневрами, удивился — Зачем? Этого мало? — Он поднял скованные руки.

Я взял у французского детектива ключ, снял со Смаглия наручники, а майор Котов ловко застегнул на запястьях Смаглия свои — наши нормальные, добротные, отечественные ручные хомуты. Я отдал французу его имущество, пояснив недоумевающему арестанту:

— Это служебный инвентарь. На его материальном учете. Надо вернуть, а то он с бухгалтерией не расплюется.

— Это ж надо! — Смаглий от души расхохотался — Вот гандоны штопаные — мелочной народ!

Я легонько похлопал его по спине:

— Понимаю, все понимаю — в твоем прикиде надо щеголять во французских браслетах. Но ты уж терпи, привыкать надо. Клифт на зоне — это тоже не «Версаче»! — И аккуратно стряхнул несуществующую пыль с лацкана его шикарного пиджака.

— Не срамись, земляк, — снисходительно усмехнулся Смаглий. — «Версаче» не употребляю. Это — «Валентино»! Почувствуйте разницу…

— Ну-у, тогда совсем другой коленкор, — серьезно согласился я.

Бесконечный сводчатый туннель, по которому горизонтальный эскалатор — движущийся тротуар — неспешно вез нашу конвойную процессию от аэровокзала к терминалу посадки в самолет. В мягком полумраке вспыхивала и гасла нескончаемая череда реклам, предлагающих нам все радости мира. Я смотрел на своих спутников — их лица от этих вспышек то ярко озарялись, то глухо меркли, и от этого монотонного, как бы праздничного мерцания возникало ощущение тревоги и напряжения. Я закрыл глаза и пытался вспомнить, вновь озвучить золотую мелодию Чарли Паркера — и не мог.

Наверное, потому что не мог выгнать из памяти то телячье-счастливое чувство восторга, надежды, ожидания чуда, которое я испытывал на этом эскалаторе давным-давно, когда ехал на нем впервые В обратном направлении — из самолета в аэропорт. В Париж.

А сейчас из всего этого пиршества чувств, оргии предлагаемых радостей, огромной карточной сдачи жизни остался у меня на руках нарядный валет в наручниках, самая младшая карта из разбросанной по столу судьбы крапленой колоды. Консул Аверин деликатно постучал меня пальцем по плечу:

— Сергей Петрович, а вы-то зачем летите?

— Понятия не имею. Замминистра телеграмму прислал — срочно прибыть…

— А вы разве подчинены Москве? — удивился Аверин.

— Нет, — ухмыльнулся я. — Но в министерстве этого не знают или не помнят. И строго приказывают.

— А вы?

— А я выполняю. Международный чиновник — работа временная…

В полупустом салоне первого класса я усадил Смаглия в предпоследнем ряду, к стенке, у иллюминатора, а сам уселся рядом, в кресле у прохода.

А тут и радиотрансляция включилась, стала рассказывать приятное:

— Уважаемые пассажиры! Наш самолет «Ил-86» совершает полет по маршруту Париж — Москва на высоте десять тысяч метров Температура за бортом минус 56 градусов. Расчетное время прибытия в аэропорт Шереметьево — 20 часов 40 минут по московскому времени. Табло «не курить» погасло, вы можете отстегнуть привязные ремни и откинуть спинки в удобное вам положение. Сейчас бортпроводники предложат вам напитки и обед. Желаем вам приятного полета…

Смаглий толкнул меня плечом в плечо:

— Если не снимете браслеты, я не смогу отстегнуть привязные ремни…

— Ну и что будет?

— Как что? — удивился Смаглий. — Я ведь нарушу правила Аэрофлота. А для меня нарушать правила — боль сердечная, мука совести. Будь человеком, отомкни эту гадость, избавь от душевных страданий.

Я усмехнулся:

— Ага! Я тебя отстегну, а ты безобразничать начнешь…

— Господин криминальный начальник! Смеетесь над униженным и оскорбленным? Я что — с дуба екнулся? Под нами десять километров! Можно сказать, Марракотова бездна! Даю слово почетного потомственного миллионера! А оно, как золото, нетленно.

Я обернулся к сидящему позади нас майору Котову:

— Дай ключ…

Котов слышал наш разговор, неодобригельно покачал головой и, протягивая ключ, недовольно спросил:

— А если этот сраный миллионер станет выдуриваться здесь?

— Слушай, друг, долбанный по голове, мне что — жить надоело? — горячо вступил Смаглий. — Ты пойми — я жить ужасно люблю…

— Ну да! — хмыкает Котов — То-то подсчитали, срок жизни нового русского — тридцать четыре года.

— Может быть! — согласился Смаглий. — Значит, у меня еще три года в запасе. А потом на сверхсрочную останусь…

Я расстегнул наручники, и Смаглий с облегчением затряс затекшими кистями, потом наклонился ближе ко мне и громким театральным шепотом сообщил:

— Командир, ты расскажи своему цепному… Тот умник, что считал мне короткий срок, давно умер от голода.

Я откинулся на кресле, прикрыл глаза от слепящего солнечного света.

Пассажиры в правой стороне салона уже дремали, нацепив на глаза черные тряпичные очки из сувенирного бортового пакета. Мне было жутковато смотреть на них — будто компания несчастных безглазых слепцов сняла для увеселительного путешествия первый класс. Черные наглазники на безвольных, расслабленных лицах спящих людей…

Когда-то, ужасно давно, у нас выступал в университете слепой поэт Эдуард Асадов. У него были на лице вот такие черные тряпочные очки-повязки. Читал он страстно, с выражением и жестикуляцией — о весне, о зеленых листьях, о любви. Черные диски вместо глаз были неподвижны, без дна, без надежды. Как мгла направленной на тебя двустволки. Я не мог собраться, вслушаться, понять — я только смотрел в ужасные черные диски на лице.

Мои попутчики надели черные наглазники и нырнули в темноту. Может быть, во сне они видели весну, листву, баб?

Я посмотрел на их лица и решил, что скорее всего им видятся в темноте бабки…

Из кармана на спинке переднего сиденья я достал несколько ярких цветных журналов. С обложки «Коммерсантъ-Деньги» мне улыбался, осторожно и насмешливо, Сашка. Хитрый Пес. Я слышал, что он стал очень крутым. Но не настолько? Поперек обложки размашистый заголовок: "Александр Серебровский: «Олигархи нужны России!»

Молодой человек в стильных золотых очечках смотрел на меня с выражением «я вам всем цену знаю». В школьных учебниках в таких маленьких очках с тоненькой оправой щеголяли демократы-разночинцы — полоумный Чернышевский Николай Гаврилович и Добролюбов, уж не помню, как его там по батюшке, которых зачем-то разбудил Герцен.

Я стал листать журнал, чтобы узнать, зачем нужны России олигархи, — может, они тоже кого-то собираются будить, но Смаглий сказал мне:

— Давай расскажу анекдот…

— Можно, — согласился я. — Слушай, а ты чего так веселишься? Сидеть придется крепко.

— Не факт! — уверенно ответил Смаглий. — За деньги сел, за деньги выйду… Так вот, встречает еврей нового русского…

Но досказать анекдот ему не удалось, потому что около нас остановилась стюардесса с тележкой-баром:

— Что будут пить господа? Мы предлагаем вам водку, коньяк, виски, джин, вино, шампанское…

Смаглий мгновенно отозвался:

— Красавица! Обласкай джин-тоником. С «Бифитером»…